Я знаю, как ты дышишь - Наталья Костина

Катя только махнула рукой, уныло разглядывая прореху на новенькой куртке.

— Вот ты куртку жалеешь, а он тебе чуть голову не снес! — злорадно утешила ее следователь. — И подружка твоя, наверное, напугалась!

Жанна сидела, отвернувшись. Она так и не оттерла как следует грязь со щеки и теперь невидящим взором уставилась в темное стекло, на улицу, где уже зажглись фонари и сияли лампы криминалистов.

— Когда меня отпустят? — спросила она у Кати шепотом.

Кате очень хотелось сказать, что никогда или, по крайней мере, до тех пор, пока она не вытрясет из Жанны всей правды. Но она стиснула зубы, поскольку рядом победно сопела Сорокина, заполнявшая бесчисленные формуляры и цукающая подчиненную ей команду.

— Вы-то хоть понимаете, что стреляли именно в вас? — спросила она злым шепотом. — Или снова станете рассказывать мне, что это просто совпадение?

На миг Кате показалось, что в глазах молодой женщины промелькнул ужас, но это длилось лишь долю секунды. А затем она сказала:

— Вы так думаете? Совпадение? Но мне кажется, что стреляли не в меня — кому я нужна? — а именно в вас! Напрасно я согласилась на нашу встречу! Пожалуйста, попросите, чтобы меня отпустили побыстрее — у меня, знаете ли, маленький ребенок и вообще семья!

* * *

— У тебя семья! — бушевал вечером Тим. — Семья! Не знаю, как для тебя, но для меня это слово значит очень многое! То тебя по голове бьют, то стреляют! Ладно, когда ты еще жила сама по себе, то могла собой распоряжаться! А теперь нас двое! А может, когда-нибудь будет трое! Но только ты этого не хочешь! Ты хочешь бегать с пистолетом по всему городу и играть в сыщики-разбойники!

Кате не хотелось говорить, что у нее и пистолета-то не было… Ей вообще сейчас не хотелось говорить. А еще ей очень хотелось, чтобы Тим не орал так, а просто сел рядом и обнял ее, и прижал к себе, и пожалел, и уложил в постель, и укрыл, и подоткнул одеяло… И она сейчас же разрушила бы всю уютную конструкцию, и вылезла бы из одеяла наполовину, и притянула бы его к себе прямо в свитере, и он бы сразу забыл, что хочет измерить ей температуру и принести чаю с малиной из сада Катиной мамы, которая, кстати, тоже против ее работы… Все, все против!

Она сидела, уставившись в темное стекло, — точно так же, как сидела два часа назад безучастная, закрывшаяся от нее Жанна… Глупая, как она не понимает, что в следующий раз она не свитер испачкает или колени разобьет — в следующий раз ее непременно укокошат! Почему, почему она ничего не захотела рассказать ей? Один не умеет рассказывать, а другая не хочет! А теперь еще и Тим никак не угомонится!

— Не надо так кричать, Тимка, — упавшим голосом сказала Катя. — Я… я все понимаю! Только… только это не в меня стреляли.

— А в кого?! — совсем уж страшным голосом заорал Тим. — В кого?! Если, кроме тебя, там никого не было?!

— В племянницу Антипенко, — наконец выговорила она, не в силах больше молчать. Потому что Тиму можно было довериться. И потому что они действительно были семья… семья, и ничто другое, даже если у них никогда не будет детей! Никого не будет, кроме них двоих, — но они все равно будут семьей. Одним целым. Она так считает. Так чувствует. Вот только сказать об этом не может… сейчас особенно не может. Потому… потому что он ей просто не дает это сказать!

— То есть как — в племянницу Антипенко? — не поверил он. Или не до конца поверил, но хотя бы кричать перестал. И сел рядом с ней.

— Ну, помнишь, мы пару дней назад к ним ездили? — спросила Катя.

Да, во второй раз она уже не заговаривала о такси, и он отвез ее сам, хотя она неоднократно замечала, что он почему-то не любит бывать у Антипенко. Что ему там некомфортно. И с Наташкой он разговаривает буквально сквозь зубы. Да, с Антоном Тим вежлив, и даже что-то такое они вдвоем обсуждают, но… Наталью он не любит, это точно. И, доставив ее туда вечером, тут же поспешил откланяться, хотя его и уговаривали остаться. Тим уехал домой один, а она осталась… хотя у них семья. И она спала на огромной кровати в гостевой спальне одна, а Тимка спал дома один. Ночью она проснулась и привычно протянула руку, чтобы обнять его, но наткнулась лишь на прохладу простыни рядом. И на еще одну несмятую подушку. Которая не пахла Тимом… она ничем не пахла, кроме какой-то отдушки для белья. И в комнате было так тихо, так непривычно тихо и… одиноко? Да! Одиноко! Потому что она удивительно быстро привыкла, что он рядом: дышит, ворочается, когда она не может уснуть, иногда касается ее рукой, точно желая удостовериться, что она здесь, а не выскользнула потихоньку и не ушла на кухню курить… и просто никуда не делась! И она всегда отзывалась на эти касания и прижималась к нему — всегда, даже если боялась разбудить его, ведь наутро ему снова оперировать и нужно выспаться… Да, она не любит оставаться одна где бы то ни было и знает, что он тоже не любит, но он почему-то уехал, хотя мог и остаться!

— Помню… — буркнул Тим.

— Я сейчас тебе все расскажу, только ты не кричи и не перебивай меня, хорошо?

— Чаю тебе сделать? — проговорил он, уже начиная оттаивать.

— Сделать! — обрадовалась она. — Если честно, я немного промерзла. Ну, там мокро было, где мы… упали, короче говоря. И у меня штаны намокли, и куртку я порвала, — сказала она, хотя он все уже видел: и ее новые джинсы, которые теперь хоть выбрасывай, потому что с такой светлой ткани грязь не отстирать никакими силами, и куртку, конечно. — Но лучше ты посиди со мной, Тимка!

— Да я и так сижу! — сказал он, но все-таки обнял ее за плечи. И прижал к себе. И поцеловал в волосы, и за ухом, и в шею…

И тогда она все ему рассказала. Все. Хотя рассказывать пока особо было нечего, потому что женщина, на которую три раза — нет, теперь уже четыре — покушались, ничего ей не поведала. В том числе о мужчине, с которым она жила и тоже всегда спала рядом — нет, не всегда… были же эти два года, когда он спал совсем в другом месте… куда никто не хочет попасть! И она спала одна или клала рядом их маленького сына, чтобы не натыкаться ночью на холодную подушку… чтобы рядом кто-то дышал! Спокойным, родным, теплым дыханием. От которого твоя жизнь становится важной и нужной. И это совсем не так, когда в одном помещении вместе с тобой дышат, и вскрикивают, и храпят, и скрипят зубами еще восемьдесят чужих мужчин, осужденных за разные скверные дела… Она говорит, что он ничего такого не делал, что его посадили напрасно. Но Антон утверждает, что он всегда был странным, его племянник Илья!..

* * *

Он всегда был странным, сколько себя помнил. Странным ребенком, который вырос в странного взрослого. Который вырос, но не перестал слышать слова и музыку одновременно или слышать музыку и видеть при этом целые симфонии цвета. Как бы он хотел объяснить хоть кому-то, что это так же просто, как видеть и слышать фильм, например! Никто ведь не удивляется, когда вечером, на закате, вдруг вспыхнет, зажжется высаженный вдоль дороги ряд пронзительно-красных или лиловых цветов — расспроси любого, непременно вспомнят, что видели! Но отчего же тогда никто не понимает, что при этом может происходить и другое? Что вместе с картинкой вдруг начинает идти и звуковая дорожка? Где-то в голове будто включат что-то, и грянут радостно валторны или саксофон начнет фразу совсем человеческим голосом… медовым… прозрачным… слегка хриплым — но это приятная хрипотца, такая же, как и внезапно вспыхнувший, вылезший вперед других красный! И все: выбивающийся из общего ряда цвет, и сопутствующий звук, — они не диссонируют, нет, не рвут общей ткани вечера, но лишь подчеркивают ее…