Сад утрат и надежд - Хэрриет Эванс

– Прочти. – Он наклонился и очень ласково дотронулся до ее щеки, так что ладонь обхватила ее подбородок. Его кожа была теплая, рука уверенная. Джульет поняла, что он сделал это естественно, по зову души. Она накрыла его руку своей, прижала ее к своему лицу. Они постояли так несколько мгновений.

– Ладно. Я пойду.

Ее щека хранила тепло в том месте, где только что были его пальцы. И Джульет машинально потрогала щеку под пристальным взглядом Сэма.

– Джульет…

– Может, ты погуляешь по саду? Или поужинаешь, выпьешь бокал вина или чего-нибудь еще? Если только в письме не написано что-нибудь настолько ужасное, что мне придется лечь. Или окажется, что мне уже не принадлежат ни дом, ни картина.

Сэм огляделся по сторонам, убеждаясь, что рядом никого нет.

– Вообще-то, я позволил себе вольность и заглянул в письмо, так что нет, за это можешь не волноваться. Все это твое, но все равно все меняется. Да, я бы хотел остаться.

– Чудесно. Это в самом деле чудесно. – Они улыбнулись друг другу.

Оставшись наконец одна, Джульет села на каменную скамью возле старого дома и достала письмо. Пятнистый камень впивался в ее ноги сквозь тонкую юбку, теплое солнце лилось на ее плечи. Она начала читать. За ее спиной кричали, смеялись, перекликались во всех комнатах дети. Перед ней простирался большой сад. Среди отцветавших роз ходил Сэм и ждал ее. А Джульет читала.

1981. 29 июля

Я не планирую ни сейчас, ни когда-либо в будущем продавать эскиз моего отца к картине «Сад утрат и надежд». Благодарю вас за проявленный интерес.

Искренне ваша

Она подписала письмо: Стелла Хорнер. Она оставила свою фамилию, когда вышла замуж; это было в 1943 году. Позор! Бесчестье! Кто-то подбросил белое перо на ступеньки дома[5], пока Эндрю сражался на фронте. К тому времени умерла ее мать: Стелла знала, что никто не осмелился бы на такое при жизни Лидии Хорнер. Подобраться к дому, ночью? Осмелиться судить кого-то из семьи Хорнеров? Одна только мысль об этом вызывала у Стеллы смех.

Эндрю был Ярдли. Я не могу носить фамилию Ярдли, мне сразу приходит на ум туалетная вода, заявила она при помолвке. Я делаю туалетную воду лучше, чем они.

Он не улыбнулся.

Стелла встала и потянулась, перебарывая застарелую боль в руках, коленях, пояснице. Садовые травмы, как называл это доктор. Стелла никогда не видела своего отца, но знала его: ее мать позаботилась об этом. У них в доме висели три картины: «Встреча», «Смерть няньки» и, конечно, эскиз к «Саду утрат и надежд». Две первые были постепенно проданы вместе с мольбертом Неда и столом художника, вместе с лучшей мебелью и книгами – особенно Стелла горевала по собранию сочинений Диккенса, черному с золотым тиснением. Но мама всегда объясняла, что Нед выкупил картину, потому что медленно сходил с ума из-за смерти старших детей, и сжег ее; эта покупка разорила их, но они должны остаться тут и спасти дом… Так что они непрестанно экономили, не позволяли себе ничего и редко покупали новую одежду. Это было странно, потому что в школе девочки из более скромных домов ходили в новых туфельках и ездили на праздники к морю. У Стеллы ничего этого не было.

– Мы должны сохранить дом. Ради тебя.

Ей, взрослой, было нелегко жить в доме, в котором она росла, но Стелла Хорнер понимала даже в двадцать два года, что ее детство было необычным и что оно было почти идеальным; эти два качества ухитрились в нем соседствовать. Мама была для нее всем, как и она для мамы.

Мама старалась, чтобы ее дочка не была отрезанной от мира. Они ездили в Лондон, они были в Музее Виктории и Альберта и видели там фрагменты других домов, были в «Серпентайне», видели смену караула, видели, как обезьянки меняли лампочки на сверкающей крыше универмага «Хэрродс». Они обычно пили чай у старинной маминой подруги в импозантном доме в Кенсингтоне, там были другие дети, большинство из которых ей нравились. Стелла обладала потрясающим умением подойти к любому ребенку и подружиться с ним. Она была как рыбка в воде в любой компании и в школе. Лидди вырастила ее сильной и доброй, приучила смотреть на мир ясными глазами и с открытым сердцем, энергично браться за дело. Стелла росла как молодое деревце, сильное и гибкое, она тянулась к солнцу и радовалась дождю. Она была радостью и гордостью Лидди.

Перед войной, летом 1936 года, ее мать продала парочку отцовских эскизов, и Стелла с Лидди смогли поехать во Францию, Германию, где они видели Нюрнбергский съезд нацистов, потом в Австрию, где они жили на озере Грундльзе вместе со старыми венскими друзьями ее родителей, семьей художника Рихарда Шёнберга. После этого им предстояло жить месяц в Париже, учить французский: но Стелла слишком затосковала по Соловьиному Дому и уехала через три недели, прорыдав всю дорогу до Лондона и злясь на свою глупость. Она была зачислена в кембриджский Ньюнэм-колледж, старательно училась, ходила на танцы, участвовала в хоре, засиживалась допоздна с подругами в своей большой комнате с овальным окном, глядевшим на английский сад, они пили кофе и говорили о несовершенстве мира. Именно в Кембридже она впервые поняла, что ее любовь к Соловьиному Дому была не просто тоской по дому, а чем-то фундаментальным: она должна была вернуться туда, он был частью ее жизни.

К радости матери, она получила диплом с отличием. «Как мама гордится тобой, дорогая моя девочка», – вновь и вновь повторяла она. Но после этого Стелла вернулась в Соловьиный Дом, потому что за год до этого началась война. Она была нужна там, работала дружинницей Земледельческой армии, они вместе с мамой приняли эвакуированных, шесть приятных девушек из Хорнси, и все мысли о том, чтобы поехать на поезде в Лондон и стать архитектором, вылетели у нее из головы. В душе она даже радовалась этому, хоть и не говорила об этом вслух. Она радовалась, что жила в Соловьином Доме, днем работала на поле, а вечером заботилась о девушках. Радовалась, что могла быть полезной. Шёнберги из Вены были убиты, вся семья.

Потом, в 1942 году, она встретилась на танцах в Уолбруке с Эндрю Ярдли. Он был красавец и шутил с ней, а Стелле нравилось, когда с ней шутили и смеялись – она была часто склонной к мрачным рефлексиям, а он ловко отвлекал ее. Но когда он пришел на чай и она с энтузиазмом показывала ему дом, она не замечала, как его язык иногда мелькал между тонких губ, какими глазами он смотрел на картины, на сад, за которым мать ухаживала целыми днями, на дом, замечательное творение Далбитти.

– Никто не прикладывал рук к этому дому годами, точно?

– Нет, глупый, конечно, нет. Почему ты спрашиваешь?

– Окна потрескались, потому что оконные переплеты набухают; всюду бегают крысы, входная дверь застревает – разве ты не замечаешь?

– Переплеты высыхают каждое лето, дверь тоже. Крысы осмелели, потому что кошка занята котятами, скоро они пропадут. Что до стекол, то да, несколько пора заменить. Не хмурься, Эндрю. Тебе тут понравится.