Влюбленный пленник - Жан Жене

Два посла, которые, казалось, не замечали друг друга (мне не нравились оба их одеяния: голубое с позолотой вьетнамское и белое с вышивкой арабское), стоя на красном покрытии наверху лестницы, встречали приглашенных, пожимая каждому руку, и гости, усыпанные блестками и ленточками, словно жидкости в сообщающихся сосудах, плавно перетекали с одного праздника в другой, из позолоченного арабского подвала во вьетнамский красновато-коричневый, но между входной дверью холла и двойной лестницей, ведущей в оба подвала, происходила еще одна церемония, явно не предусмотренная протоколом, мешавшая праздникам обоих послов обеих стран. Секретарей посольств в цветной униформе с их женами в шелковых платьях, консулов с женами в кружевных платьях, холостяков в рубашках или во фраках, которые так неуклюже на них сидели, всех дипломатов, гостей праздника досматривали на входе шестеро полицейских, пропуская одновременно лишь одну пару. Первым в двери появился итальянский посол, вытянув руки перед собой, словно желал, чтобы его пощекотали под мышками. Полицейский-иорданец ощупал его от шеи до носков; затем подошла очередь испанского посла, до которого полицейский едва дотронулся, как будто стряхивая пыль с пиджака, знак уважения франкистскому правительству, отказавшемуся признать государство Израиль; затем появился посол Японии, его обыскали, посол Берега слоновой кости с супругой в платье «бубу», их обыскали, посол Бразилии, обыскали, посол Голландии, обыскали, других послов, обыскали тоже; мне полицейские не сказали ни слова. Сидя на диване, я отводил взгляд от двери только для того, чтобы полюбоваться знаками внимания, которые два посла, Южного Вьетнама и Эмиратов, оказывали дипломатическому корпусу, но весь этот дипломатический корпус и каждый корпус в отдельности подвергался тщательному обыску со стороны десанта полицейских, обосновавшихся здесь уже давно. Однако во всем этом спектакле уже начинала чувствоваться какая-то усталость, причем, она сквозила не в жестах дипломатов, суетливых и проворных, ни в жестах их жен, те и другие выглядели довольно естественно, как будто посланник позволял себя лапать между ног, под мышками, чуть ли не осматривать подошвы исключительно ради любопытства француза, сидевшего в углу салона; усталость чувствовалась в движениях атлетически сложенных усатых полицейских, которым надоело постоянно наклоняться и разгибаться, чтобы ощупать подметки, ноги, карманы и плечи. Как будто согласно некой договоренности эти шестеро ощупывающих разбились на три группы по два: одна стояла у входа, другая перед послом, третья позади него. Полицейские трудились, как стахановцы. Если нужно, чтобы белок яйца был не только вкусным, но и выглядел прилично, надо разбить скорлупу над хорошо разогретой сковородой, смазанной маслом, тогда белок быстро схватывается, перестает быть прозрачным и вязким и становится похожим на белую глазурь, окаймленную тонким темным ободком, значит, всё уже готово. В свежем яйце белок чаще всего грязновато-белого цвета или цвета слоновой кости. Эмаль выглядит мягкой и маслянисто-белой не сама по себе, а рядом с другой эмалью, зеленой, иногда красной, но чаще зеленой. Эмаль, как яичный белок на сковороде, не вспучивается, но иногда слегка набухает. Такая белая эмаль окаймляет зеленую эмаль креста Карла II на груди испанского посла. Несколько позже мне довелось увидеть более плотный белый на кресте кавалера ордена Почетного легиона, украсившего грудь французского посла в Аммане в августе 1972. На его груди военный атташе прикрепил медаль Сопротивления. Я отметил, что нежность и изящество эмалей, какого цвета бы они ни были, зависела от двух вещей. Прежде всего, от легкого вздутия эмали, оседавшего к краям, и еще от легчайшей, почти незаметной сетки крокелюров, появившихся, вероятно, при обжиге, так, что награда, если ее рассматривать под лупой, выглядела особенно изысканной и даже загадочной, как полотна Шардена и Вермеера, когда на них смотришь невооруженным глазом. Я, как мог, подсчитывал в уме страны Востока, отказавшиеся признать Южный Вьетнам, пока широкие ладони ощупывали посла Марокко, посла ФРГ, посла Швеции. С папским нунцием обошлись бережнее, и дело здесь не в нагрудном кресте, изумление вызвала эта белоснежная борода на алой переливающейся ткани; нунций даже не удостоился, чтобы с него смахнули пыль, как с испанского посла. Появился посол Франции, представляющий, как я полагаю, вечную Францию. Его Превосходительство с орденом Почетного легиона на шее взирал на коленопреклоненного полицейского, похлопывающего его по туловищу снизу вверх, восходя от лодыжек до колен, до бедер, которого сменил другой полицейский, ощупывавший спину, в то время как супруга посла в длинном платье, вцепившись в сумочку, ждала, когда муж, обысканный снизу доверху, будет признан неопасным и допущен на прием. Военный атташе Франции в полной парадной форме, на которой медалей было больше, чем барельефов на неаполитанской базилике, появился в дверях и помедлил, словно маршал Тюренн с его знаменитым: «Ты дрожишь, мой скелет? Ты дрожал бы еще больше, если бы знал, куда я тебя сейчас поведу», и, как Маршал, он бросился в атаку всем своим дрожащим скелетом и позволил себя теребить и ощупывать. Посол Пакистана, посол Туниса. Меня нисколько не удивляло, что все супруги послов явились в кружевах, изумрудах и рубинах, но откуда их мужья взяли все эти наградные бляхи, украшающие их торсы, причем каждый торс был выпуклым, как лоб Виктора Гюго, словно в этом и было назначение посла: обзавестись торсом, на который можно было вешать орденские значки и ленты?

Я даже подумал, может, после первой медали торс начинает раздуваться и увеличиваться в объеме, становясь эдаким дерзким выступом, гордой витриной, в ущерб ногам и голове, причем, ноги становятся все более тонкими, а голова все более тяжелой, но пустой. Происходит накачка мускулов груди.

Эта церемония, походившая на оборотную сторону медали, не имеющей лицевой стороны, так сказать, реверс без аверса, причем, медали за заслуги, о которых никто никогда не узнает, приостановилась, словно переводя дыхание. Когда личный обыск завершился, все дипломаты, спустившиеся в зарезервированные для мероприятия гостиные, оказались в центре земли, чтобы выбраться оттуда уже на другом конце света, и даже на меня снизошел покой: два полицейских, которые массировали их позвоночники, теперь, снимая напряжение, массировали друг друга с таким сладострастием, с каким дамы начала века расшнуровывали свои корсеты. На холл, на полицейских опустился туман, как пар в турецкой бане. Они потягивались, открывали рот, чтобы зевнуть, но из подвала уже поднимались нет, не первые, а последние дипломаты, их супруги, их военные и культурные атташе, вернее, культурные и военные, как уточнил бы словарь Гревисс, сообразуясь с военным кодексом и правилами красноречия. Поясницы ломило. Руки устали, запястья болели, но лихорадочный зуд никуда не делся, они вновь были готовы проверять туфли и приподнимать брюки. В глазах французского посла я увидел уныние и безнадежность, такие же, какие испытывал и я в тюрьме, когда меня обыскивали охранники. Его надменная супруга, указав на мужа и атташе посольства, сухо сказала по-английски:

– Довольно игр на сегодняшнюю ночь. Меня уже достаточно обыскивали.

Копы с облегчением выпрямились.

Глядя на них всех, дипломатов и полицейских, я понял, что нет ничего красивее восточных полицейских, приказывающих жестами, порой довольно игривыми, сильным мира сего наклониться, оттопырить ягодицы, развести в стороны руки. Уроком им служили невозмутимость Талейрана и его еле заметная улыбка.