Близость - Элизабет Гейдж

«Она свободна».

Детектив не сводил взгляда с Джордана.

— Значит, вы никогда не видели этого?

— До этой минуты никогда.

— Но она, должно быть, прочла.

Наступило молчание. Джордан не объяснил, что почерк на газете хорошо ему знаком. Слишком хорошо.

Он понял также, что связал руки сыщикам и затруднил поиски тем, что не осмелился сказать правду о своей семейной жизни и истинной сути конфликта между ним и женой.

Джордан глубоко вздохнул.

— Вы думаете, она ушла из-за этого? — спросил Крейг Селек.

Джордан кивнул.

— Вам лучше сесть, Крейг, — вздохнул он. — Мне многое нужно рассказать.

Детектив шагнул вперед, и Джордан бросил последний взгляд на некролог.

Она свободна.

Дом был необитаем и стоял пустым вот уже шесть лет. Последние обитатели, покинувшие его несколько месяцев назад, случайно набрели на него и остались на несколько ночей: две пары подростков, пивших пиво и обнимавшихся на продавленном матраце в маленькой спальне. Свидетельствами их пребывания оставались пять пивных бутылок и красноречивые пятна, говорившие скорее о смущении, чем о полученном удовольствии, да горсть сигаретных окурков.

Подобные свидания происходили в доме на протяжении последних лет. Следы этих коротких встреч были повсюду, во всех пустых комнатах, почти стирая воспоминания о законных жильцах — нищей, живущей за счет благотворительности семье, вселившейся в этот дом семь лет назад и прожившей здесь полтора года. Семья состояла из безработного отца, матери, иногда бравшей на дом стирку, и двух маленьких девочек.

Родители беспробудно пили, и по дому вечно были разбросаны пустые бутылки из-под джина и водки. В крохотной ванной до сих пор висело разбитое зеркало, а обе двери внизу были проломлены насквозь — нога отца легко проходила через тонкую фанеру. И, конечно, кроватные пружины оглушительно скрипели.

Кухонные столы до сих пор звенели отдаленным эхом несвязных, злобных перебранок, почти всегда кончавшихся потасовками, старые стулья все еще ощущали нервный жар тел, находившихся на грани отчаяния. Стены, покрытые теперь паутиной и пятнами жира, по-прежнему слышали гнусные ругательства, сварливые голоса, повышавшиеся в бесконечных спорах. Постели все еще носили отпечатки мерзкой отвратительной любви, не только взрослых, сплетавшихся в пьяном бреду, но и стонущего в приступе похоти мужчины, взбиравшегося на собственного ребенка, всегда старавшегося не разбудить жену и при этом имевшего достаточно трезвости, чтобы предупреждать девочку:

— Смотри, если узнает кто-нибудь, попадешь в беду.

А за много лет до этого голос другого отца, насиловавшего дочь…

За сорок пять лет существования маленький домик много раз слышал подобные голоса. Голоса краденого удовольствия и вины. Он слышал также звуки наказания, топот крошечных ног, стремившихся унести подальше хозяйку, вопли боли и ужаса, когда карающая рука настигала маленькое существо!

И молчаливые стены знали также, что алкоголь всегда был частью трагического уравнения. Алкоголь… зелье, превращавшее любовь в ненависть и насилие, одиночество в инцест, раздражение в побои и пытки. Бутылки дешевого джина, водки, бутылки низкосортного виски, сотни бутылок пива, кислого калифорнийского вина — немые свидетели потаенного колодца, в котором создания человеческие топили гнев и откуда черпали мужество.

Но следы детей, на которых обычно валили вину за беспорядок в доме, теперь выглядели почти священными реликвиями, по-прежнему оставаясь в углах и на стенах, невольно выдавали робкие мечты, фантазии и надежды на лучшее будущее, дружелюбный и счастливый мир. Рисунки фломастерами внутри шкафов, крохотные зарубки на перилах, страницы, выпавшие из давно забытых школьных тетрадей, листок из блокнота с рисунком акварелью, воплотившем детское представление о безопасности и счастье.

Дом словно имел право подслушивать самые интимные человеческие отношения. Будь он мыслящим существом, давно бы понял, что мир поделен между двумя видами созданий, отличавшихся друг от друга, как ночь и день: детей, сильных своим умением применяться к обстоятельствам, поддающихся страху, только если этот страх был оправдан, и взрослых, постоянно подогреваемых муками неудовлетворенности и раздражения, приходивших в ужас от всего, включая самих себя.

Сегодня дом мирно спал в теплом воздухе апрельского вечера, безразличный к растущим в углах грибам и подозрительному потрескиванию потолочных балок.

Но тут случилось нечто.

Новый звук неожиданно пронесся по комнатам, словно шорох упавшей ветки в безлюдном лесу — тихий стон старого дерева, сопровождаемый резким стуком, а потом и скрипом пола. Старая ставня, висевшая на одной петле, была оторвана, входная дверь взломана.

Раздался шорох ног по грязным доскам, шуршание ткани о дерево и тихое хныканье ребенка.

И женский голос:

— Побудь здесь минуту, дорогая.

Тихий шелест снимаемого пальто, брошенного на кухонный стол, на котором восемь недель назад, в субботний вечер, лежала девушка в объятиях дружка. Вздох. Снова женский голос.

— Мы смогли, Мег. Мы дома.

Спрингфилд, штат Иллинойс

Кел Уизерс стоял в подвале архива Государственного департамента социального обеспечения штата Иллинойс.

Архивариус, пожилая сонная дама с постоянно опущенным правым веком, явно страдавшая болезнью Паркинсона, долго и подозрительно рассматривала карточку, протянутую Келом, держа ее под углом. Наконец она старательно вывела на ней номер тома, который мог ему понадобиться.

— Направо и стеллажей двадцать вниз, — показала она.

Детектив прошел вдоль разбухших от папок стеллажей, выворачивая шею, чтобы прочесть надписи на томах. Наконец он нашел, что хотел.

«Джослин, Иллинойс» — и ряды томов.

«Приют штата для бездомных девочек».

На каждом томе дата. Кел прикинул возраст Джил и вынул том, на переплете которого чернели цифры: 1955–1965 гг.

Детектив уселся за ближайший столик, начал переворачивать пожелтевшие страницы и тут же нахмурился. В книге содержались только имена и даты. Ни одной фотографии. В приюте не было девочек с фамилией Флеминг.

Кел грустно усмехнулся, поняв, что последняя ниточка утеряна, и, оставив том открытым, вернулся к столу, за которым восседала старая леди.

— Простите, — начал он, принужденно улыбаясь, — разве детей, живущих в приютах и детских домах, не фотографировали при зачислении?

Старушка недоуменно подняла брови.

— Обязательно, — ответила она с быстротой, явно не соответствующей хилому облику.