Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

свете.

Муж Галины Савельевны был ранен и получил контузию на фронте, и лицо его навсегда исказила напряженная гримаса. Сразу после демобилизации вместе с другими фронтовиками он поступил в университет, в ту же самую группу, где училась Галина Савельевна.

– Они все были такие взрослые, веселые, так бережно обходились с нами, девчонками… Мы-то свистушки, только школу закончили, никакой серьезности. И вдруг оказались в одной группе с офицерами, да какими!

Бабушка, охнув, встала, добыла из недр письменного стола альбом, оклеенный бордовым плюшем. Со свадебной фотографии радостно и смущенно смотрела кудрявая девушка в небогатом белом платьице. Она не была красавицей, точнее, светилась красотой счастья, жених улыбался изуродованным лицом.

Тагерт подумал, что эта способность полюбить человека с навсегда обезображенной внешностью, готовность родить от него детей, говорит о Лииной бабушке что-то самое важное. Галина Савельевна способна видеть, принимать и любить людей, не кладя на весы своего понимания большинство обстоятельств, которыми руководствуются остальные. Глядя на удивительную свадебную фотографию, Тагерт отчего-то еще острее почувствовал, как любит Лию, словно бабушка нечто прибавила к этой и без того непереносимо полной любви.

– Лиечке было всего четыре года, когда Валентин умер. Она говорит, что помнит деда, но это больше фантазия, я думаю. Сережа, милый, пойдемте, я вас накормлю!

– Что вы, Галина Савельевна, благодарю, я совершенно…

– Слышать ничего не желаю. Уморила, скажут, бабка гостя рассказами и голодом. Идемте на кухню.

Окна просторной кухни были открыты, и трепещущая листва вваливалась в них вместе с городским шумом. И мебель, и посуда, и светильники на кухне были старомодны, добротны, не слишком сочетаясь со свежепокрашенными стенами.

– Галина Савельевна, кем работал ваш муж?

– Он был заместителем директора электромеханического завода. Так всю жизнь на заводе и проработал.

Тотчас за бабушкой и гостем на кухне появились две кошки и давешний щенок.

– Вы поглядите на них: кружатся, как коршуны, ждут поживы, – воскликнула Галина Савельевна, с нежным неодобрением глядя на щенка, который с восторгом вилял хвостиком у бабушкиных ног; кошки сделали вид, что явились по собственным соображениям, а если их угостят, то они, так и быть, уступят бабушкиному капризу.

– Вы сказали, что вместе с будущим мужем учились на юрфаке. Почему же он оказался на заводе? Или он там по юридической части служил?

– Фунтик, ты ел час назад. Хочешь, как у меня, фигуру? Сереженька, садитесь куда удобнее.

За обедом была рассказана история Лииного деда, одного из самых блестящих студентов юридического факультета МГУ, который ни дня не работал в приобретенной профессии.

•

– Мы, Сережа, учились изо всех сил. Время-то какое было! Только война кончилась, и все мирное, с войной не связанное, хотелось делать как можно больше, как можно лучше. Строить, гулять, учиться, дружить, танцевать. Да и молодые были. Мне иногда кажется, теперь и молодые, простите, Сереженька, не так молоды, как тогда. Похоже на старческое ворчание, вероятно, глупость, но так чувствую. А Валька – прирожденный ученый, умница, в науку рвался, как в бой. Из всей группы у него одного был красный диплом, и вместе с двумя другими мальчишками его рекомендовали в аспирантуру.

У Галины Савельевны перехватило дыхание. За окном пробежал детский смех, и к городскому гулу прибавилось хлопанье птичьих крыльев.

– Мы, которые не с красным дипломом, уже работали. Валька тоже подрабатывал – машины грузил на хлебозаводе. И учился в аспирантуре, причем и там был в числе лучших. Уже сдал два кандидатских экзамена, уже в университетском, – не помню, как это называлось: «сборнике»? «альманахе»? – такие книжки, которые никто не читает, – статью Валькину напечатали. И вдруг случилось…

Позвонили в дверь. Под впечатлением рассказа и от неожиданности бабушка побледнела и с испугом поглядела на Тагерта. Фунт бросился к двери, пытаясь лаять.

– Кого принесла нелегкая? Лийка в институте, Катя с Герой раньше восьми никак не должны.

Пришла соседка, низенькая женщина лет пятидесяти с круглыми удивленными глазами.

– Галиночка Савельевна, ой, простите, не знала, что гости у вас. Не помешаю? – Женщина внимательно осмотрела Тагерта.

Оказалось, в магазин у Водного стадиона привезли австралийскую говядину, не надо ли взять и на долю Дарских?

– Не надо, Геля, спасибо, не в этот раз, милая.

Когда наконец соседка удалилась, бабушка, вытирая посуду, со смехом сказала:

– Геля решила, что ко мне явился кавалер.

– Правильно решила. Галина Савельевна, что же дальше было?

– Да. Была зима пятьдесят третьего года. Еще никто не знал, конечно, что случится в марте, все же думали, что Усатый будет жить вечно. У Валентина день рождения пятого января. И вот собралась у него в комнатенке – он жил в коммуналке на Башиловке – честна́я компания: наши ребята из группы, два его товарища-фронтовика с подругами и какой-то его новый приятель из аспирантуры. Еды мало совсем, выпивка тоже символическая – в основном разговоры, танцы под граммофон да песни под гитару. Борька Раудштейн – запевала. Меня тогда с ними не было, мы с братом в Киев ездили к маме на Новый год. Остались бы – неизвестно еще, как сложилась бы жизнь. Сидят, в общем, веселятся. И вот надо было Борьке спеть эти частушки. Откуда он их взял, у кого слышал, бог его знает.

Голос бабушки задрожал. Очевидно, историю эту она рассказывала много раз, но всякий раз словно надеялась, что сюжет сам собой повернет к лучшему. Теперь волновался и Сергей Генрихович.

– Ну спел он эти частушки… Притом никто Борьке не подпевал, никто особо не смеялся. Но какое время – вы себе представить не можете.

– Что же там за частушки такие?

– Сейчас. Погодите. Одну я помню. Валька рассказал.

И Галина Савельевна принялась декламировать, старательно избегая выразительности:

Когда Ленин умирал,Сталину наказывал:«Много хлеба не давай,Мяса не показывай».

Бабушка посмотрела на Тагерта. Казалось, по его лицу она оценивает опасность припомненных слов.

– Между прочим, в нашей компании тогда вольнодумцев не было, не то что потом. Мимо эти частушки прошли, без особого впечатления. Даже Борька Раудштейн, который накликал, тоже не из каких-то там убеждений. Рассмешить хотел. Хотя, кажется, что тут смешного?

– Вот знаете, Галина Савельевна, много таких случаев слышал. Анекдот, частушка, опечатка в газете. И все говорят: не виноват, невинная шалость, нелепая ошибка. А мне всегда не хватало историй: когда же кто-нибудь поднимется против этого режима по-настоящему. Все сплошь невинные овечки да барашки. И ни разу не слышал. Только про одного. Один нашелся виноватый – Осип Мандельштам. Без дома, без оружия, без сторонников. Поэт, хлюпик. Остальные – все верные партийцы, преданные ленинцы, поклонники палачей. Но простите, я вас оборвал на самом важном.

– Ох, Сережа, сегодня легко быть смелым, легко требовать от нас подвигов и разочаровываться.

– Но у вас были подвиги. Вы же прошли через войну.

– Дай бог, чтобы ваше поколение оказалось смелее нашего. Нет, вру. Дай бог, чтобы не было причин ни для каких подвигов.

– Что же было дальше?

– Ничего. Ничего не