Патруль Времени - Пол Андерсон

Профессорский особняк был довольно просторным, хотя множество книг и антикварных вещиц создавало ощущение тесноты. Ганц провел меня в библиотеку и позвонил, вызывая служанку. На той было черное платье, белый фартук и крахмальная наколка.

— Принесите нам кофе с пирожными, — распорядился он. — Да, захватите еще бутылку коньяка и бокалы. Никто не должен нас беспокоить.

Служанка вышла, а Ганц чинно уселся на софу.

— Эмма — хорошая девушка, — заметил он, протирая пенсне. Медики Патруля в два счета ликвидировали бы его близорукость, однако он отказался от операции, заявив, что не желает объяснять всем и каждому, как ему удалось исправить зрение. — Она из бедной крестьянской семьи. Знаете, плодятся они быстро, но жизнь так к ним сурова! Я заинтересовался ею, разумеется, с платонической точки зрения. Она уволится в ближайшие три года, ибо выйдет замуж за приятного молодого человека. Я, в качестве свадебного подарка, обеспечу ее скромным приданым и буду крестным отцом ее первенца, — красноватое лицо профессора помрачнело. — Она умрет в сорок один год от туберкулеза. — Он погладил ладонью лысину. — Мне разрешено лишь немного облегчить ее страдания. Мы, патрульные, не вправе придаваться скорби, тем более — заранее. Я приберегу жалось и чувство вины для моих несчастных друзей и коллег братьев Гримм. Жизнь же Эммы куда светлее, чем у миллионов других людей.

Я промолчал. Мне прямо-таки не терпелось — раз никто нам не помешает

— приняться за настройку аппарата, который привез с собой. В Берлине я выдавал себя за английского ученого, поскольку был не в состоянии справиться с акцентом, а американца засыпали бы вопросами о краснокожих и о рабстве.

Ну так вот, будучи с Тарасмундом у визиготов, я встретился с Ульфилой и записал нашу встречу, как и все остальное, что представляло интерес для профессионала. Естественно, Ганцу захочется посмотреть на главного константинопольского миссионера, апостола готов, чей перевод Библии был до недавних пор единственным источником сведений о готском языке.

С появлением голограммы обстановка комнаты — подсвечники, книжные шкафы, современная для той эпохи мебель в стиле ампир, бюсты, гравюры и картины в рамах, обои с китайским рисунком, темно-бордовые портьеры — словно исчезла, превратилась в мрак вокруг костра. Я перестал быть собой, ибо глядел на самого себя, то бишь на Скитальца. Крошечное записывающее устройство действовало на молекулярном уровне, оно впитывало в себя окружающее. Мой рекордер помещался в наконечнике копья, которое я прислонил к дереву. Желая побеседовать с Ульфилой, скажем так, неофициально, я решил перехватить его на пути через римскую провинцию Дакию, которая в мои дни стала называться Румынией. Поклявшись друг другу в том, что не имеют враждебных намерений, мои остготы и его византийцы разбили лагерь и разделили друг с другом ужин.

Мы расположились на лесной поляне. Дым от костров поднимался к верхушкам деревьев и заволакивал звезды. Где-то поблизости ухала сова. Ночь была теплой, но на траве уже выступила холодная роса. Люди, скрестив ноги, сидели у огня; стояли только мы с Ульфилой. Он, как видно, в подвижническом рвении не считал нужным садиться, а я не мог допустить, чтобы он хоть в чем-то превзошел меня в глазах воинов. Те поглядывали на нас, прислушивались, исподволь крестились или делали в воздухе знак Топора.

Ульфила — вернее, Вульфила — был мал ростом, но коренаст, мясистый нос выдавал в нем каппадокийца. Его родители были захвачены готами во время набега 264 года. По договору от 332 года он отправился в Константинополь — как заложник и как посланник. Оттуда он возвратился к визиготам уже в качестве миссионера. Вера, которую он проповедовал, была не та, что получила одобрение Никейского Собора; нет, Ульфила держался суровой доктрины Ария, которую Собор заклеймил как еретическую. Тем не менее он был одним из провозвестников христианского завтра.

— Как можно просто рассказывать о своих странствиях? — проговорил он.

— Как можно забывать о вере? — Голос его был негромким и будто отстраненным, но взгляд словно норовил проникнуть мне в душу. — Ты не обычный человек, Карл. Это я вижу и по тебе, и по глазам тех, кто следует за тобой. Не обижайся, однако я не ведаю, человек ли ты.

— Я не злой дух, — отозвался я.

Неужели это и вправду я — высокий, худой, закутанный в плащ, седой, обреченный на знание будущего? В ночь полторы тысячи лет спустя мне показалось, будто там — не я, а кто-то еще, может статься, сам Водан, вечный бродяга, лишенный пристанища.

— Тогда ты не побоишься поспорить со мной, — пылко воскликнул Ульфила.

— Ради чего, священник? Тебе известно, что готы не почитают Книгу. Они могут и приносят жертвы Христу в его землях, а ты, находясь на земле Тиваса, ни разу не поклонился нашему богу.

— Верно, ибо Господь запретил нам искать иных богов, кроме себя. Следует почитать лишь Бога-Отца, потому что Христос, хотя он и Сын Божий… — Ульфила пустился проповедовать.

Его никак нельзя было отнести к пустословам. Он говорил спокойно и разумно, порой даже шутил, без малейшего сомнения обращался к языческим образам, излагал свои мысли толково и убедительно. Мои люди задумчиво внимали ему.

Арианство лучше подходило под их обычаи и нравы, чем католицизм, о котором они, впрочем, не имели никакого понятия. Оно будет той формой христианства, какую в конце концов примут все готы, из-за чего впоследствии возникнет немало трудностей.

Похоже, я выглядел бледновато. Но с другой стороны, каково мне было защищать язычество, в которое я не верил и которое, как я знал, постепенно отмирало? Если следовать логике, то по той же причине я не мог защищать и Христа.

Я из 1858 года поискал взглядом Тарасмунда. В его лице явственно проступали милые черты Йорит…

— А как идут литературные исследования? — спросил Ганц, когда изображение погасло.

— Неплохо, — ответил я. — Нашел новые стихотворения со строками, из которых, по всей видимости, родились строфы «Видсида» и «Вальтхере». Говоря конкретнее, с той битвы на берегу Днепра… — проглотив комок в горле, я извлек свои записи и продолжил рассказ.

344 — 347 гг.

В тот самый год, когда Тарасмунд вернулся в Хеорот и сделался вождем тойрингов, король Геберик почил во дворце своих предков в Верхних Татрах, и повелителем остготов стал его сын Эрманарих.

В конце следующего года к Тарасмунду во главе многочисленного отряда явилась его нареченная Ульрика, дочь визигота Атанарика. Свадьба запомнилась людям надолго: гуляли целую неделю, сотни гостей ели, пили, принимали подарки, развлекались и веселились. По просьбе внука молодых благословил Скиталец; он же при свете факелов отвел Ульрику в помещение, где ожидал ее жених.

Пришлые, не из тойрингов, болтали, будто Тарасмунд вел себя чересчур самоуверенно, словно позабыл о том, что он — всего лишь подданный короля. Вскоре после свадьбы ему пришлось расстаться с женой. На готов напали герулы; чтобы отогнать их и примерно наказать, потребовалось провести в сражениях всю зиму. Едва с герулами было покончено, как пришла весть, что Эрманарих созывает к себе вождей всех остготских племен.