Женский портрет - Генри Джеймс

– Нет, – сказал лорд Уорбертон. – Ни малейших.

– Позвольте задать вам еще один вопрос, – продолжал Ральф. – Не с целью ли довести до ее сведения, что не собираетесь за ней ухаживать, вы так любезны с этой малюткой?

Лорд Уорбертон чуть заметно вздрогнул. Поднявшись с места, он стоял и не отрываясь смотрел на огонь.

– Вам кажется это смешным?

– Смешным? Нисколько – если она в самом деле вам нравится.

– Она необыкновенно мила. Не помню, чтобы девушка ее возраста была мне когда-нибудь так по душе.

– Она очаровательное создание. И по крайней мере то, за что себя выдает.

– Конечно, разница в возрасте велика… больше двадцати лет.

– Мой дорогой Уорбертон, – сказал Ральф, – вы это серьезно?

– Вполне… насколько я могу быть серьезным.

– Я очень рад. Господи! – воскликнул Ральф. – Как старина-то Озмонд возликует.

Собеседник Ральфа нахмурился.

– Послушайте, не отравляйте мне всего. Я собираюсь сделать предложение дочери не для того, чтобы обрадовать сего господина.

– А он на зло вам все равно обрадуется.

– Я не настолько ему по вкусу, – сказал лорд Уорбертон.

– Не настолько? Вся невыгода вашего положения, мой дорогой Уорбертон, заключается в том, что вы можете и вовсе быть не по вкусу, но это не помешает людям жаждать с вами породниться. Вот мне в подобном случае можно было бы пребывать в блаженной уверенности, что любят меня самого.

Но лорд Уорбертон, очевидно, не расположен был в настоящую минуту отдавать должное общеизвестным истинам, он занят был какими-то своими мыслями.

– Как вы думаете, она обрадуется?

– Сама девушка? Еще бы, она будет в восторге.

– Нет, нет, я говорю о миссис Озмонд.

Ральф пристально посмотрел на него.

– Она-то какое к этому имеет отношение, мой друг?

– Самое прямое. Она очень привязана к Пэнси.

– Ваша правда… ваша правда. – Ральф с трудом поднялся. – Интересно… как далеко заведет ее привязанность к Пэнси. – Несколько секунд он стоял с помрачневшим лицом, засунув руки в карманы. – Надеюсь, вы, как говорится, вполне… вполне уверены… а черт! – оборвал он себя. – Не знаю, как и сказать это.

– Ну, кто-кто, а вы всегда знаете, как сказать все на свете.

– Да вот, язык не поворачивается. В общем, надеюсь, вы уверены, что из всех достоинств Пэнси то, что она… она… падчерица миссис Озмонд, не самое главное?

– Боже правый, Тачит! – гневно вскричал лорд Уорбертон. – Хорошего же вы обо мне мнения!

Изабелла после своего замужества почти не виделась с мадам Мерль, так как эта дама подолгу отсутствовала из Рима. Раз она пробыла шесть месяцев в Англии, другой – чуть ли не всю зиму в Париже. Она без конца наносила визиты своим далеким друзьям, заставляя тем самым предположить, что впредь будет не столь верна Риму, как это было прежде. Поскольку ее прежняя верность сводилась главным образом к тому, что она нанимала квартирку в одном из самых солнечных уголков на Пинчо – квартирку, которая, как правило, пустовала, – это едва ли не наводило на мысль о постоянном отсутствии, и Изабелла склонна была одно время очень по сему поводу сокрушаться. При близком знакомстве ее первое впечатление от мадам Мерль отчасти утратило свою силу, но в сущности не изменилось: оно все так же содержало в себе немало восторженного изумления. Мадам Мерль всегда была во всеоружии, невозможно было не восхищаться особой, столь полно экипированной для светских битв. Знамя свое она несла с большой осторожностью, зато оружием ей служила отточенная сталь, и пользовалась она им с таким умением, что Изабелле все чаще виделся в ней испытанный воин. Мадам Мерль никогда не поддавалась унынию, никогда не преисполнялась отвращением, казалось, она не нуждается ни в утешении, ни в отдыхе. У нее были свои представления о жизни, когда-то она охотно посвящала в них Изабеллу, знавшую, между прочим, и то, что за величайшим внешним самообладанием у ее наделенной столькими совершенствами приятельницы скрывается способность сильно чувствовать. Но мадам Мерль все подчинила воле: была своего рода доблесть в том, как стойко она держалась, точно ей удалось разгадать секрет, точно искусство жить – не более чем ловкий трюк, которым она овладела. Сама Изабелла, по мере того как шли годы, познала и разочарование и отвращение; бывали дни, когда ей казалось, что в мире все черным-черно, и она с достаточной беспощадностью спрашивала себя: а собственно говоря, чего ради она продолжает жить? Раньше ею двигало воодушевление, она жила, то и дело загораясь мыслью о внезапно открывающихся возможностях, надеждой на предстоящее. Ей так привычно было в ее юные годы переходить от одного порыва восторга к другому, что между ними почти не оставалось скучных пробелов Но мадам Мерль подавила воодушевление, она уже не загоралась ничем – жила только благоразумием, только рассудком. Бывали минуты, когда Изабелла многое отдала бы за несколько уроков подобного искусства; окажись тогда ее блистательная приятельница поблизости, она непременно бы к ней воззвала. Изабелла лучше, чем когда-либо раньше, понимала, как выгодно быть такой, как важно обрести неуязвимую поверхность, подобную серебряным латам.

Но я уже сказал, что лишь нынешней зимой, после того как недавно мы снова возобновили знакомство с нашей героиней, вышеупомянутая дама опять задержалась в Риме на долгий срок. Изабелла виделась с ней сейчас чаще, чем во все предыдущие годы замужества, однако стремления и нужды нашей героини претерпели к этому времени глубокие изменения. Она уже не стала бы теперь обращаться за наставлениями к мадам Мерль; у нее пропала всякая охота перенять ловкий трюк у этой дамы. Если ей суждены невзгоды, она должна справляться с ними сама, и, если жизнь трудна, Изабелла не облегчит ее себе, расписавшись перед кем-то в своем поражении. Мадам Мерль, несомненно, была очень полезна самой себе, была украшением любого общества, но могла ли она – желала ли она быть полезной другим в минуты их душевных затруднений? Не лучший ли способ почерпнуть кое-что у блистательной приятельницы – право же, Изабелла и раньше так думала – попытаться ей подражать, сделаться столь же блестящей и неуязвимой, как она. Мадам Мерль не признавала никаких затруднений, и, глядя на нее, Изабелла едва ли не в сотый раз решила отмахнуться от своих. И еще ей казалось, после того как их, в сущности, прерванное общение возобновилось, что прежняя ее союзница изменилась или, вернее говоря, отстранилась, доведя до крайности свои совершенно необоснованные опасения – допустить неосторожность. Ральф Тачит был, как известно, того мнения, что мадам Мерль склонна преувеличивать, излишне усердствовать или, попросту говоря, хватать через край. Изабелла никогда с этим обвинением не соглашалась, даже не понимала толком, о чем идет речь; на ее взгляд, поведение мадам Мерль всегда было отмечено печатью хорошего вкуса, всегда было «выдержанным». Но на сей раз Изабелле впервые пришло наконец в голову, что в своем нежелании вмешиваться в семейную жизнь Озмондов мадам Мерль, и правда, слегка «хватает через край». Это уже отнюдь не было в наилучшем вкусе, а явно грешило неумеренностью. Она слишком все время помнила, что Изабелла замужем, что теперь у нее другие интересы и что она, мадам Мерль, хотя и знает Гилберта Озмонда и крошку Пэнси очень хорошо, чуть ли не дольше, чем все остальные, тем не менее не принадлежит к их тесному кругу. Она постоянно была настороже: не заговаривала никогда об их делах до тех пор, пока ее об этом не просили или, точнее, пока ее к этому не вынуждали, что и происходило в тех случаях, когда желали слышать ее мнение… Она жила в вечном страхе – а вдруг покажется, будто она сует нос в чужие дела. Мадам Мерль, насколько мы могли в этом убедиться, отличалась прямотой, и однажды она прямо высказала свои страхи Изабелле.