Падение Стоуна - Йен Пирс

Британия, конечно, будет чудовищно ослаблена; объем мировой торговли сократится; заводы закроются; корабли станут на якорь. Люди будут терять работу. Доходы правительства и его способность оплачивать Королевский флот упадут. Колонии станут уязвимы и беззащитны — Индия, Южная Африка, Дальний Восток, — и французы и русские поспешат воспользоваться преимуществом. Что мы можем сделать? Помимо того, что пойти с шапкой в руках к немцам, прося назвать их цену? Без сомнения, они для начала захотят свободы рук в Восточной Африке, а возможно, и гораздо большего. И захотят ли они вообще помочь, зажатые между Россией на востоке и Францией на западе?

И все из-за нескольких тонн металла. А теперь еще и я запутал ситуацию, привнеся историю с предполагаемым злодеянием, которое мне теперь придется спланировать. О чем я только думал? Это сильно осложнит мне жизнь. Однако волноваться об этом я буду, когда все закончится. Ждать и наблюдать, не делая ничего, если нет необходимости; таковы всегда были мои главные принципы в сборе информации. Именно это отличало меня от других, от таких, как Дреннан, который, несомненно, сперва что-нибудь бы взорвал, дабы привлечь внимание.

И тут я улыбнулся, заказал еще бокал вина и потребовал подать бумагу и конверт.

«Дорогой Дреннан, — написал я.

Я был привлечен общим другом уладить вопрос одного литературного произведения, о котором вам, возможно, известно. Думаю, нам нужно обсудить его, и поскорее. Нейтральное место встречи, полагаю, устроит нас обоих. Я буду у входа в православный собор на рю Дарю в четверг в половине шестого вечера.

Ваш

Корт».

Листок я вложил в конверт, потом прошелся на остров Сен-Луи и оставил его, адресованный мсье Лефевру, в баре. Он довольно скоро его получит.

Оттуда я вернулся к Элизабет; когда я прибыл, было начало десятого, но казалось, что уже три ночи — столько всего произошло за день. От усталости у меня кружилась голова, и, думаю, мои умственные способности были далеки от идеала. Мне бы следовало отправиться в постель и отдохнуть, но я помнил горестное выражение ее лица, когда она тронула меня за локоть и попросила вернуться. Ничто не помешало бы мне поехать к ней. Я даже спросил себя, что бы подумал Стоун, знай он…

Элизабет разбудила кухарку, чтобы та приготовила мне перекусить, и воздерживалась от разговора, пока я не поел. За это я был благодарен и заставлял ее ждать, пока ужинал перепелиными яйцами, небольшим паштетом и выпил бокал вина — быстро и не особо церемонясь.

— У кого ты ищешь утешения? — спросила она, когда я закончил. — У тебя есть братья, сестры, родители?

— Мой отец жив, но мы не близки. У меня есть своего рода сводный брат. Я почти все могу ему рассказать, и он мне тоже.

— Тогда тебе повезло. Какой он? Похож на тебя?

— Нет. Он трудолюбивый и серьезный и гораздо больше привязан к каминам и креслам. А ты?

— Никого. В настоящий момент только ты.

— Мне очень жаль.

— Чего?

— Что я лучшее, что у тебя есть. Послушай, у меня нет хороших новостей.

Она овладела собой: лицо застыло, чуть бледна.

— Симон мертв, — сказал я. — Не важно, как это случилось. Но дневников у него не было. Он их продал. Он практически мне это сказал.

— Кому?

— Человеку по имени Арнсли Дреннан. Иначе известному как Жюль Лефевр. Ты познакомилась с ним тогда же, когда со мной в Нанси.

Она едва заметно кивнула.

— Намного более опасный тип. Гораздо умнее и в деньгах не заинтересован. Беда в том, что я не знаю, где он. Я уже предпринял кое-какие шаги, и, возможно, они дадут результат. Но в следующие несколько дней — по меньшей мере — не берусь сказать, что случится. Очень сомневаюсь, что он в этом деле ради денег. Это не закончится просто тем, что ты отдашь сколько-то банкнот.

Приложив руки к щекам, она закрыла глаза. И я почувствовал себя премерзко, виноватым, что ее разочаровал.

— Понимаю. Что ему может быть нужно?

— Я. Это главная моя забота. В твоих дневниках он может увидеть средство добраться до меня. Они разрушат твою репутацию, но заодно разоблачат меня и уничтожат все, что я здесь делал. Еще это поставит в крайне неловкое положение британское правительство, к тому же в период, когда Британия никак не может себе этого позволить. Французы, без сомнения, знают, что здесь есть шпионы. Но сейчас крайне неловко будет, если об этом протрубят все газеты.

— Мне очень жаль.

— Не твоя вина. Однако было бы неплохо, если бы я знал, насколько действенное оружие эти дневники, — добавил я. — Расскажи про доктора Штауффера.

— Это важно?

— Думаю, да.

— Почему?

— Мне нужно все знать заранее. Я не хочу увидеть неприятный сюрприз, когда однажды утром открою газету.

— Пойдем сядем, — сказала она и повела меня в малую гостиную, сейчас освещенную лишь парой свечей и огнем в камине. Было тепло, и я беспокоился, что могу заснуть. По крайней мере — пока она не начала говорить, а заговорила она вполголоса и повернувшись к камину, точно меня тут не было.

— Тогда слушай, — сказала она. — Вскоре после того, как моя мать умерла, меня отправили в приют.

Последовало долгое-долгое молчание, которое я не стал прерывать. Она размышляла, и она выглядела несказанно прекрасной, словно никакие сущие тревоги не способны ее коснуться.

— Так как же ты стала… тобой?

Вопрос как будто ее озадачил, она задумалась.

— Потому что когда-то кто-то был добр ко мне, — просто сказала она. — Поэтому я знаю, что это возможно, как бы жесток ни был мир.

Я не нашелся что на это ответить, и промолчал.

— Это было ужасное место. Если Господь накажет меня, как я, без сомнения, заслуживаю, то пошлет меня обратно. Оно было холодным и голодным, а те, кто им заправлял, суровыми. Они и детей поощряли на жестокость друг к другу. Не стану на нем останавливаться, ведь хорошего сказать о нем нечего. Кроме того, что была одна женщина, попечительница, назначенная городским советом, которой происходящее не нравилось. Однажды она со мной поговорила, а я была так несчастна, что потом боготворила ее за эти несколько слов. Всякий раз, когда она приезжала, я наблюдала за ней, смотрела, как она одевается и двигается, как слегка наклоняет голову, когда с кем-то говорит. В дни, когда устраивались инспекции попечителей, я поднималась ни свет ни заря и тщательно причесывала волосы, а потом стояла у ворот на улицу, чтобы она увидела меня, когда приедет. Я надеялась, что она заметит меня, мне улыбнется, даже снова со мной заговорит.

И однажды она заговорила. Она спросила, как меня зовут. Я была так счастлива, что не смогла ответить, только смотрела на нее. Поэтому она очень терпеливо спросила, хорошая ли я девочка и делаю ли я все, что говорят мне воспитатели. Усердно ли я работаю, тихая ли я и послушная.