Свечка. Том 2 - Валерий Залотуха

– Жек, ты понял?! – закричал Федька, вскакивая. – Нет, ты понял? Я же говорю – непростой парень, далеко пойдет, если милиция не остановит.

Он тоже увидел слезы на глазах своего названного сына и, вскочив и схватив его за плечо, притянул к себе, захрипел громким шепотом:

– Ты чего, Ванюш, обиделся? На кого? На меня? Или на бога? Обижаться нельзя, я тебе сколько раз говорил, на обиженных воду возят…Знаешь, кто такие обиженные? Те, кого на зоне пидарасят и в отдельный отряд определяют… Ты чего, этого хочешь? Думаешь, ты один у нас в России здесь такой? Думаешь – первый? До тебя были… Пушкин, я тебе рассказывал… Это ж про него кто-то сказал, что таким будет русский человек через двести лет. Жек, кто это сказал про Пушкина: «Таким будет русский человек через двести лет?» Ты же мне говорил, помнишь?

– Достоевский.

– Вот, Достоевский! – поднял вверх указательный палец Федька. – Тезка мой Федор Михайлович. Это он тебя имел в виду. Ты тот самый русский человек и есть! Ждали, ждали и дождались! – Федька грязно и зло выматерился и продолжил: – Ты, может, еще Россию спасешь! На тебя одного надежда! Понял, сынок? Давай мы за тебя выпьем! Давай, Жек?

– Давай, – согласился ты, глядя на слезы в глазах русского негра, жалея его и любя.

4

Давно подмечено, какие мирные, сладкие, уютные сны снятся пьяным. Вот и автор этих строк, волею случая и собственного безрассудства ставший биографом Евгения Алексеевича Золоторотова, на собственном болезненном опыте данный факт подтверждает, на ходу детализируя, что чем пьяней ты был засыпая, проще говоря, чем сильней накануне нажрался, тем сны твои слаще и краше, а уж если в полной отключке вырубился, то автоматически оказываешься чуть ли не в раю. Признаюсь, я раньше думал, что явление это наше, национальное, исконно-посконное, может быть, даже та самая тайна русской души, о которую столько копий сломано: пьем горько, да спим потом сладко, но как-то совсем недавно где-то прочитал, что американские ученые (американские, чьи же еще?) именно на эту тему специальное исследование провели: за казенный счет до положения риз напоили сорок добровольцев, а когда те поутру проснулись, со всей научной дотошностью стали у них выпытывать, кому что снилось.

Так вот, там тоже было светлое, хорошее, доброе, а несколько человек так прямо и сказали, американцы не мы – таких слов не стесняются: «Рай».

Я сперва даже расстроился, видно, глубинный патриотизм взыграл, выпил даже по этому поводу, а потом успокоился – глобализация, блин, никуда от нее не денешься, им плохо – и нам плохо, нам хорошо – и им, всем хорошо, однако я сейчас не обо всех, я о тебе, Золоторотов…

Итак, ты вырубился и упал, не стану говорить куда, чтобы последних оставшихся читателей своего романа не распугать, но о том, что тебе снилось, где ты во сне был, скажу сразу, без обиняков, называя вещи своими именами: ты был в раю. А верно, нет лучшего способа узнать внутренний мир своего героя, как побывав в его раю, в его личном раю – нет и быть не может!

Разве что ад…

Но аду, твоему опять же личному аду посвящены сотни исписанных мной страниц, неужели я, как автор, не заслужил права и в раю твоем хотя бы недолго побывать? Но, подчеркиваю, подчеркиваю, речь идет не о классическом, если можно так сказать, рае, в который бывшие советские люди нынче верят – с райскими яблочками на шести сотках вечного благополучия, а о твоем личном рае, то есть о том состоянии, когда человек пребывает на вершине своего духовного и душевного блаженства, причем в этой еще жизни, в этой…

Баю-бай,

Пусть приснится рай…

Ага, по телевизору, фанерному ящику с овальным черно-белым экраном с гордым наименованием «Рекорд» показывают хоккей: играют наши с чехами, и чехи проигрывают, а ты сидишь на коленях Варвары Васильевны, на широких теплых ее ногах, прижавшись спиной к пухлой ее груди, смотришь бездумно в экран и слушаешь, как она болеет – за чехов. Варвара Васильевна всегда болела за тех, кто проигрывает.

Один восточный мудрец сказал: «Рай находится под ногами ваших матерей», а твой рай, получается, находился на коленях той большой доброй бабы, приехавшей в Москву откуда-то из-под Воронежа и ставшей твоей нянькой.

От нее пахло теплом, жареной с луком картошкой и еще чем-то приятным.

Еще (это смешно) она пела тебе одну и ту же песню, поменяв мотив строевой на мотив колыбельной:

Шел отряд по берегу,

Шел издалека,

Шел под красным знаменем

Командир полка.

Но самым примечательным в этой необычной колыбельной был припев, который Варвара Васильевна то ли сама сочинила, то ли из настоящей колыбельной взяла, почему-то ты ждал его с замиранием сердца:

Баю-бай,

Пусть приснится рай.

Да, еще о психологии пьяного: когда в таком состоянии просыпаешься и понимаешь, что проснулся, ты словно забираешь ненадолго свой рай с собой, или он сам за тобой увязывается, не знаю, но то состояние еще некоторое время в тебе пребывает, и ты продолжаешь ощущать блаженство, которое только что по полной вкушал…

Голова обвязана,

Кровь на рукаве,

След кровавый стелется

По сырой траве…

Баю-бай,

Пусть приснится рай…

Баю-бай,

Пусть приснится рай.

Из окружающего тебя темного невидимого пространства начал пробиваться теплый живой свет, предлагая, если пожелаешь, открыть глаза и увидеть его, и ты открыл и увидел.

Справа вверху стояла горящая свечка с неподвижно замершим пламенем.

«Как же красиво», – подумал ты и, смежив веки, продолжил мысль, начатую вчера: «Но после того, как уродство мир погубит, красота вернется и спасет его?»

Мысль понравилась, захотелось развить ее, расширить, увеличить в объеме, как она того заслуживает, – но что-то мешало, со всех сторон мешало – какая-то ограничивающая в изголовье, в ногах, сверху и с боков мертвящая неподвижность не только не позволяла тебе двигаться, но и не давала думать.

Кто я?

Где я?

Зачем я? – тебе пришлось задать эти вопросы несколько раз, прежде чем стали появляться на них ответы.

«Я, Золоторотов Евгений Алексеевич, сидел в бутырской тюрьме ни за что…

Потом я оттуда бежал, хотя и не оттуда, да и не бежал.

Потом…

Что же было потом?

Что-то было потом, а потом я встретил Антонину Алексеевну Перегудову, которую никогда не забуду, потом поехал к старухе, но она умерла, потом мы ее хоронили, потом я встретил Федьку, с которым в институте учился, у него есть приемный сын Иван, русский негр, Федька его из Городища привез, уж не из того ли Городища, где сорок монахов на колу сидят и детки – безручки, безножки, безглазки, безголовки? И вот мы сидели, говорили о боге, и я ел и пил, ел и пил… Нет, не так, я сначала пил, а потом ел… Пил и ел, пил и ел…»