Ацтек. Том 2. Поверженные боги - Гэри Дженнингс

Испанские часовые, поставленные у прохода в Змеиной стене, который вел во дворец Ашаякатля, пропустили нас лишь после того, как обыскали с головы до ног в поисках спрятанного оружия. Мы прошли через обеденный зал, где в полумраке тускло поблескивала выросшая за ночь гора сокровищ. Несколько солдат, которые, очевидно, были поставлены охранять это богатство, вертели в руках различные вещицы, улыбались, глядя на них, и чуть ли не пускали слюни, млея от восторга. Мы поднялись наверх, к тронному залу. Там нас уже ждали Кортес, Альварадо и многие другие испанцы, включая и новоприбывшего — одноглазого командира по имени Нарваэс. Мотекусома выглядел просто осажденным со всех сторон чужеземцами, поскольку до нашего прихода единственной его соотечественницей была здесь Малинцин. Мы все исполнили обряд целования земли, и он прохладно кивнул нам в знак приветствия, продолжая при этом говорить с белыми людьми.

— Я не знаю, каковы были намерения этих людей. Мне известно только, что они готовились к празднику. Через Малинцин я сказал твоему Альварадо, что, по моему разумению, было бы неразумно допускать столь многолюдное сборище в такой близости от дворца, и посоветовал ему отдать приказ очистить площадь. — Тут Мотекусома трагически вздохнул. — Ну а в результате… ты знаешь, сколь жестоким способом он это сделал.

— Да, — процедил Кортес сквозь зубы. Его острые, холодные глаза вперились в Альварадо, который стоял, ломая пальцы с таким видом, будто провел очень нелегкую ночь. — Это могло бы разрушить все мои… — Кортес осекся, закашлялся и вместо этого сказал: — Это могло бы навсегда сделать наши народы врагами. И меня, кстати, очень удивляет, почему этого не случилось. Почему? Будь я на месте одного из твоих подданных, так после такого случая я забросал бы дерьмом входящих в город чужеземцев. Но ничего подобного не произошло, и, похоже, если жители города и утратили свое дружелюбие, то по крайней мере они не испытывают к нам ненависти. Это ненормально, а потому вызывает подозрения. У испанцев есть такая поговорка: «В тихом омуте черти водятся».

— Видишь ли, все дело в том, что мои соотечественники винят во всем случившемся меня, — с несчастным видом произнес Мотекусома. — По их убеждению, это я отдал безумный приказ об убийстве своих же подданных, всех этих женщин и детей, подло использовав твоих людей как орудие убийства. — К его глазам действительно подступили слезы. — В результате вся моя челядь в отвращении разбежалась, и с тех пор даже последний разносчик, торгующий червивой агавой, близко не подходит к этому месту.

— Да, неприятное положение, — промолвил Кортес. — Мы должны это исправить. — Он обернулся к Куитлауаку и, дав понять, что я должен переводить, сказал ему: — Ты военный вождь. Я не стану рассуждать о возможной подоплеке этого сборища, которое якобы являлось религиозной церемонией. Я готов даже смиренно просить прощения за некоторую несдержанность моего заместителя. Но хочу напомнить тебе, что наше мирное соглашение продолжает действовать. По-моему, долг военного вождя в том, чтобы положить конец беззаконной изоляции гостей от гостеприимных хозяев.

— Под моим началом находятся только воины, почтенный генерал-капитан, — ответил Куитлауак. — Если мирные горожане предпочитают держаться подальше от этого места, то я не обладаю полномочиями, позволяющими мне приказать им поступать иначе. Такой властью наделен лишь Чтимый Глашатай. Но он постоянно пребывает здесь, вместе с твоими людьми.

Кортес снова повернулся к Мотекусоме.

— Значит, дон Монтесума, это твоя задача. Тебе следует умиротворить своих людей. Заставить их возобновить поставки продовольствия и снова начать служить нам.

— Как я могу убедить в чем-то подданных, если те отказываются ко мне приближаться? — чуть ли не взвыл Мотекусома. — А если я выйду к ним, дело может кончиться моей смертью.

— Мы обеспечим тебе эскорт… — начал было Кортес, но его прервал вбежавший и затараторивший по-испански солдат:

— Мой капитан, туземцы начали собираться на площади. Мужчины и женщины толпами проходят сквозь наш лагерь и идут сюда. Все без оружия, но все равно они выглядят не слишком дружелюбно. Выгнать их? Не допускать ко дворцу?

— Пусть идут, — сказал Кортес и обратился к Нарваэсу: — Выйди к нашим и проследи за порядком. Приказ такой: не задираться, не открывать огня и вообще ничего не делать до моего личного распоряжения. Я буду на крыше, откуда смогу наблюдать за всем происходящим. Идем, Педро. Идем, дон Монтесума.

Он потянулся и прямо-таки насильно стащил Чтимого Глашатая с трона. Все мы, кто находился в тронном зале, последовали за ними по лестнице на крышу, и я слышал, как Малинцин, запыхавшись от спешки, повторяла Мотекусоме наказы Кортеса:

— Твои люди собираются на площади. Ты сейчас обратишься к ним. Договорись с ними о мире. Если хочешь, вали вину за все зло, за все жестокости на нас, испанцев. Говори им что угодно, лишь бы только сохранить в городе спокойствие.

Незадолго до первого прихода белых людей крыша была превращена в сад, но за ним никто не ухаживал, к тому же с тех пор он пережил зиму. Высохшая, перепаханная колесами тяжелых пушек земля, с увядшими стеблями и голыми кустами, устланная полегшей сухой травой и мертвыми головками цветов, — таков был помост, на который поднялся для последней речи Мотекусома.

Мы все подошли к парапету, который выходил на площадь, и, выстроившись вдоль него в линию, обратили свой взор вниз, на Сердце Сего Мира. Испанцы, числом около тысячи (их легко было выделить по сверкающим доспехам), стояли или неуверенно прохаживались среди вдвое превосходящей их по численности толпы мешикатль. Как и доложил посланец, там были мужчины и женщины, все в обычной, повседневной одежде. Интереса к солдатам и даже к тому, что чужаки разбили лагерь на священной земле, что было неслыханно, никто не проявлял. Люди просто проходили мимо или обходили испанцев бочком, без спешки и сутолоки, но двигались вперед целеустремленно и неуклонно. Наконец плотная толпа собралась прямо под нами.

— Капрал был прав, — сказал Альварадо. — У них при себе нет никакого оружия.

— Педро, это как раз такой противник, какого ты предпочитаешь, — съязвил Кортес, и лицо Альварадо сделалось почти таким же пламенеющим, как его борода. — Все назад! — скомандовал Кортес своим людям. — Отойдем от края, чтобы нас не было видно.

Он, Альварадо и остальные испанцы отступили к середине крыши, оставив у парапета Чтимого Глашатая и его приближенных. Мотекусома нервно закашлялся, потом ему пришлось крикнуть трижды, каждый раз все громче, прежде чем толпа смогла услышать его сквозь собственный гул и шум испанского лагеря. Люди стали поднимать головы, все больше взоров обращалось к крыше. Наконец наверх смотрели уже все мешикатль и многие белые.

— Мой народ, — произнес Мотекусома, но голос его сел, и ему пришлось, снова прокашлявшись, начать сначала: — Мой народ…

— Твой народ? — донесся снизу возмущенный крик, и толпу словно прорвало.

Вся площадь разразилась негодующими возгласами:

— Народ, который ты предал?!