Военно-морской шпионаж. История противостояния - Александр Шелдон-Дюпле

7 апреля 1989 г. центр слежения за океаном и разведки Атлантического флота США перехватил короткий сигнал, который означал, что какая-то советская подводная лодка терпит бедствие. Спутник радиотехнической разведки определил, что лодка находится в северной части Норвежского моря. Сигнал бедствия с советской подводной лодки был одновременно перехвачен и разведывательным центром британских королевских ВМС («DI-3 Navy»), который для оценки ситуации быстро организовал отправку в район бедствия самолета базовой патрульной авиации «Нимрод».

Вскоре после этого в разведывательный центр НАТО в Будё (Норвегия) пришло сообщение о том, что примерно в 200 милях к западу от Нордкапа находится советская подводная лодка, которая испытывает проблемы; по этому сигналу в повышенную боевую готовность были переведены норвежские патрульные самолеты. Подсистема определения местоположения, входящая в систему слежения за океаном, зарегистрировала несколько советских надводных кораблей, покидающих воды, в которых обычно действует советский Северный флот, и направляющихся на высокой скорости к источнику сигнала бедствия. Было также отмечено, что несколько советских торговых судов изменили свой курс и направились в тот же район.

Через два с половиной часа британский «Нимрод» был в нужном месте. Летчик подтвердил в зашифрованном сообщении, что советская ударная подводная лодка с ЯЭУ, известная по классификации НАТО как лодка класса «Майк», действительно находится в надводном положении и, очевидно, борется с пожаром; в ледяной воде рядом с лодкой видны члены ее команды. Норвежские ВВС послали ясный сигнал советскому правительству, предложив использовать свои вертолеты с базы Будё для организации спасательных работ. На предложение помощи советский ВМФ ответил отказом. Хотя система слежения за океаном и разведки работала хорошо, разведывательные центры США и НАТО, сопоставляя кусочки информации, смогли понять только то, что лодка всплыла, когда на ее борту уже был пожар, а потом, через несколько часов, очевидно, произошел и взрыв. Было понятно также, что многие члены команды лодки борются за свою жизнь в ледяной воде. В район бедствия прибыли советские самолеты дальнего радиуса действия, с которых на воду было сброшено дополнительное спасательное оборудование.

Это случилось в период кампании открытости, которую проводил советский президент Михаил Горбачев, и, несмотря на попытки ВМФ утаить подробности происшествия, обрывки информации появились в московских газетах и на экранах национального телевидения. В конце концов, были обнародованы подлинные факты о случившемся, и репутация верхушки советского ВМФ оказалась запятнанной. Через четыре дня после гибели лодки представитель Северного флота выступил по национальному телевидению и успокаивающе заявил, что на борту лодки ядерного оружия не было и что реактор лодки безопасно остановлен. Через два для ВМФ заявил, что на самом деле в носовом торпедном отсеке лодки было две торпеды с атомной боевой частью. Вскоре после этих неуклюжих действий было расформировано политическое управление советского ВМФ, оказавшееся жертвой реформ, которые проводил Горбачев. Он ломал параллельную командной политическую структуру во всех Вооруженных силах СССР. В конце концов политический комиссар, замполит, «умер». Питер Хухтхаузен был в то время военно-морским атташе США в Москве (с 1997 г. по 1990 г.), и ниже следует его рассказ о том, что же случилось холодным апрельским днем 1989 г.

«Атомная подводная лодка «Комсомолец» (К-287), имевшая титановый корпус, была революционным новшеством в семействе атомных подводных лодок. Она воплотила в себе новейшие достижения советской технологии строительства атомных подводных лодок и мота погружаться на глубину более 1000 метров. Лодка выполняла боевую задачу в северной части Норвежского моря, когда на ней случился пожар. Пожар возник из-за возгорания гидравлической жидкости в механизме управления рулем направления, он так и не был потушен. Когда скачки напряжения воспламенили катушки сервоприводов, пожар быстро перекинулся еще на пять отсеков. Команда не сумела изолировать пожар, в особенности после того, как лопнула линия подачи воздуха высокого давления и сжатый воздух начал раздувать пламя. Высокие температуры вызвали возгорание краски на оборудовании и плавление защитных противогазов, сделанных из резины, прямо на лицах членов команды. Многие моряки получили отравления, когда избыточное давление в одном горящем отсеке погнало угарный газ (окись углерода) в систему аварийного дыхания лодки, к которой через гибкие дыхательные шланги были подключены некоторые участники тушения пожара.

Через несколько минут после начала пожара лодка всплыла с глубины 150 метров, но она беспомощно болталась на поверхности, пока команда боролась с огнем. Неожиданно взорвались баллоны с кислородом и емкости со смазкой, что вызвало разрушение прочного корпуса и привело к интенсивному затоплению лодки. Сначала лодка медленно оседала в воду, а потом быстро затонула; первой ушла под воду корма лодки. Спасатели еще не прибыли. Большая часть команды «Комсомольца» прыгала в арктическую воду без спасательного снаряжения, когда лодка была еще на поверхности моря.

Командир подводной лодки капитан 2-го ранга Евгений Ванин оставался на подводной лодке и предпринимал героические усилия по спасению тех, кто оставался на борту тонущей лодки. Большинство из сорока двух погибших членов экипажа погибли от переохлаждения в ледяной воде».

Через полгода после гибели «Комсомольца» кэптен П. Хухтхаузен побывал с визитом на борту атомного крейсера «Киров» в Североморске. Из разговора с медицинским персоналом крейсера я узнал, что «Киров» был первым военным кораблем, прибывшим к месту гибели «Комсомольца» и подобравшим из ледяной воды несколько человек команды подводной лодки. Двое из спасенных, которых осмотрел корабельный доктор и не выявил у них никаких нарушений здоровья, внезапно скончались. После медицинского осмотра они плотно поели, закурили сигареты и глубоко затянулись. По словам доктора, эти двое надышались дыма, что не было установлено в ходе медицинского осмотра. Другие спасшиеся говорили о надувных плотиках, которые после сброса с самолетов-спасателей сразу же затонули, и о специальной одежде, которая оказалась дырявой и пропускала ледяную воду. Еще более жутким был рассказ о том, что аварийная спасательная камера подводной лодки оказалась неисправной. По словам корабельного доктора, который занимался лечением единственного из пятерых, выжившего в этой стальной клетке, которая поднялась на поверхность, это было ужасно.

Врач с «Кирова» оказался замечательно интеллигентным молодым человеком, он волновался, рассказывая мне эту историю. Не знаю, что заставило его так переживать — то ли ужасные воспоминания, то ли тот факт, что он рассказывает подробности военно-морскому офицеру Соединенных Штатов. Доктор был сухощавым мужчиной, на вид ему можно было дать тридцать с чем-то лег, волосы на его голове были смяты, словно он только что стянул свитер. Он носил очки с такими толстыми стеклами, что его увеличенные диоптриями глаза казались слишком большими для его лица. Глядя на него, я мог разглядеть сквозь толстые стекла поры на его бровях; линзы стекол, в свою очередь, были настолько заляпаны, что я удивился про себя, что он может видеть в таких очках. В первые минуты нашей встречи доктор просто смотрел на меня широко открытыми глазами, привыкая, очевидно, к мысли, что он разговаривает с одетым по форме офицером ВМС США и вес это происходит на борту советского крейсера, в его медицинском кабинете. Убедившись, что кроме нас в лазарете никого нет; доктор потянул меня за руку вглубь помещения: «Вы первый американец, с которым я встречаюсь, — сказал он. — Но вы не похожи на капиталиста».