Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

* * *

Русская батарея и пулеметные гнезда были подавлены часа через полтора. Мы бросились вперед и заняли траншею. Были захвачены пленные, почти все были ранены. Перевязками служили грязные бинты или просто обрывки ткани. Вегнер быстро их пересчитал и распорядился отправить в тыл. По соседству гремели винтовочные выстрелы. Русские побрели, поддерживая друг друга и вяло пригибаясь при близких разрывах. Реакция конвоиров была энергичнее. Им было еще что терять.

Брандт приказал занимать оборону. Я расположился рядом с Брауном и Дидье. Бой на станции не прекращался. Нахлынула новая волна пикировщиков, и что там происходило, рассмотреть было невозможно.

– Я бы вздремнул, – признался Дидье.

– Я вам посплю, – беззлобно буркнул Брандт.

– Кому леденец? У меня есть, – предложил сидевший на станине развороченной русской пушки Штос.

– Что это? – насторожился Браун.

Мы услышали громкий стон. Осторожно заглянув под орудие – Брандт страховал с автоматом в руках, – обнаружили там еще живого русского. Зажатый в пространстве между щитом и окопной стенкой, он не был замечен при осмотре траншеи. Скорее всего, в ту минуту он был без сознания. Теперь он очнулся и, не открывая глаз, невыносимо стонал. Нога была перебита станиной, рука прострелена навылет, грудь залита свежей кровью.

Штос его наскоро осмотрел. Сказал, что ничего нельзя поделать, да и никто не позволит нести его в тыл – все, кого можно было послать туда, давно уже ушли. «Ну и черт с ним, пускай валяется», – равнодушно ругнулся Брандт. Сев по-турецки и разложив на земле газету, он приступил к обеду. Газета была на русском, но заголовок повторялся по-немецки – «Голос Крыма».

– Кто хочет жрать, присоединяйтесь, – предложил унтерфельдфебель. – Устроим общий стол. Мы это заслужили. Могу угостить коньяком.

Главачек и Гольденцвайг подставили кружки, отвинченные от фляжек. Я полез в сухарную сумку, но был остановлен новым протяжным стоном. Дидье закашлялся. Стон повторился – и повторялся, пока не сделался непрерывным. Брандт укоризненно покачал головой. Я неосторожно заткнул руками уши. Неосторожно – потому что Брандт, заметив мое малодушие, в раздражении распорядился:

– Пристрели его, Цольнер.

Я не пошевелился. Брандт неторопливо извлек из кобуры пистолет.

– Я не люблю повторять приказаний. Ты же знаешь меня, Цольнер.

Я продолжал молчать. Молчали и другие. В голове промелькнуло трусливое – пусть скорее появится Вегнер. Брандт изменил подход.

– Будь же мужчиной, парень.

Я посмотрел ему в глаза со всей накопившейся злостью. Унтерфельдфебель навел пистолет на меня.

– Ну… Ра-аз…

Я судорожно сглотнул и вытолкнул из гортани два слова:

– Не буду.

При общем молчании Брандт положил указательный палец на спуск. Я быстро добавил, в бессильной и глупой ярости:

– Катись ты к черту. Я плевать на тебя хотел. Понял? Ты!

Брандт отвел пистолет и выстрелил в русского. И больше ничего не сказал. Я встретился взглядом с Дидье. В его глазах застыло смятение и отсутствие веры в себя. Окажись на его месте я, в моих глазах он бы увидел то же самое.

* * *

Брандта убило вечером. Когда мы подошли вплотную к станции и пушки лупили по нас картечью.

А я был жив. Были живы Дидье и Браун. Главачек, Штос и Вегнер. В целом это кое-что значило.

Мекензиевы Горы оставались у русских.

9-12 июня 1942 года, двести двадцать второй – двести двадцать пятый день обороны Севастополя

На Мекензиевых было… Обстрелы, бомбежки, штурмовки… Вой и шелест немецких и наших снарядов, лязг и залпы бронепоезда за спиной.

Станция горела. Подразделения перемешались. Среди нас мелькали бойцы других рот, других батальонов, других полков, нас сводили с остатками разных частей, и нам по-своему даже везло – в новые группы мы вливались в полном своем составе. Правда, состав убывал постоянно. Мы на ходу засыпали, не ели, не пили. Но непонятным образом держались на ногах.

Новой дивизии, о которой сказал нам комдив, не было до самого полудня. А бой шел с раннего утра, немцы рассекли нас в нескольких местах, были справа, слева, сзади. И только с приходом новых полков натиск на нас чуть ослаб, а сектор нашей дивизии сузился. Впрочем, о секторе и тому подобном я узнал значительно позже, сам я видел не так уж много – но того, что я видел, хватило. От дивизии, говорили, осталось несколько сотен человек, от стрелковых подразделений не осталось и этого.

Было и самое страшное из того, что вообще может быть, во всяком случае, мне так казалось. Даром что в фильмах это смотрелось эффектно, хотя и прежде я понимал – на деле должно быть страшно. Вероятно, я имел слишком развитое воображение, по-настоящему смелым людям, по мнению Джозефа Конрада, несвойственное. На следующий день нас повели в штыковую.

К тому времени я сменил уже третью винтовку. Самозарядной разбило приклад, у второй, трехлинейной Мосина, каждый раз вылетал затвор, и я подобрал другую, тоже старую трехлинейку, с четырехгранным штыком-иглой. Патронов у нас почти не было – иногда они вдруг кончались, в самый неподходящий момент, и мы рыскали глазами в поисках подносчика.

Контратака была не первой. Остатки нашей и полки подошедшей дивизии кидались в них раз за разом, сшибаясь на подступах к станции с упорно наседавшими немцами. Наша рота бросалась в атаку тоже, но дважды дело кончалось раньше, чем мы успевали добраться до фрицев. Мы отползали под пулеметами, радуясь тому, что немцы остановились – и теперь, быть может, подобно нам отползают в свою немецкую, вчера еще нашу, сторону.

Но когда фашисты первый раз ворвались на станцию, схлестнулись с ними и мы.

Рядом с собою я видел немногих, но буквально нутром ощущал, как по огромной длине изломанного фронта напрягаются, подобно мне, сотни молчащих пока людей, лежащих в сухой траве, сжимающих винтовки и ждущих сигнала – ракет и команды «вперед». А перед носом, всё ближе и ближе, возникали фигурки немцев – на секунду, на две, и мы уже не стреляли, потому что предстояло нестись вперед и убивать их в упор – из винтовки, штыком или даже руками. Пуля дура. Штыком или руками. Сводило судорогой живот.

А у немцев ведь тоже штыки. Как же я их ненавидел…

Ракеты я не заметил, но команду услышал сразу. Сергеев вскочил и, взмахнув автоматом, крикнул – но что, я не разобрал. За ним, шагах в двадцати от меня, поднялся и что-то выкрикнул Старовольский. И незнакомый мне политрук тоже что-то кричал, но сразу же рухнул на землю – а встал политрук или нет, я видеть уже мог, потому что бежал, крича и вопя, туда, откуда наступали немцы.

Крики из тысячи глоток слились в один протяжный вой: «За-родину-мать-перемать-в-рот-компот…» Ударили батареи, и далеко перед нами, за спинами немцев, взметнулись столбы разрывов. По большей части черных и бурых, но также и белых – пристрелочных.