Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова - Сергей Васильевич Максимов

– Да вон коршун-то над головами вьется – знать, разохотился: глядит он, нет ли у тебя еще запасной, а я не ел.

– Делать нечего – дальше пойдем!

Похряли и опеть. Супротив пала им наустрету река большая да широкая, что наша Печорушка: воды-те благо. А на ней – ни карбасика, ни лодочки, хоть бы на смех колода какая, плот сказать. Поп затосковал, беднится, а старец догадался:

– Иди за мной, ничего, что нет на реке мосту.

И пошли по водам, как по стеклышку. На середке-то старец остановился, да на самом-то глубоком месте помянул и спросил о просвирке.

– Нету, – говорит поп: не ел.

И стал тонуть.

– Признавайся до зла: вишь, как худо бывает.

– Нету, – сказывает: не видал просвирки.

Охлябился поп, что урасливый (упрямый) конь. И по шею в воду ушел. И в третий раз уж из-под воды выстал, высунул голову: и булькает, и волоса отряхивает, и захлебывается, а все свое твердит:

– Не ел я твоей маленькой просвирки: много ли в ней сыти-то? Обозлит только!

– На нет и суда нет: пойдем, значит, дальше.

Вышли на берег – отдыхать надо.

– Ты бы, батько, посчитал, сколько ухватил с собой денег-то.

– А теперь и впрям самое время.

Хватил поп в кармане – и вытащил уголья. Сунулся в другой – те же самые черные-расчерные уголья, и за пазухой они же, а в сапогах уж он надавил одну черную пыль. Так он и заревел, задиковал. А старец почал его унимать да разговаривать.

– Ужоткова, – бает, – и я свои денежки смекну.

Взял рукой в карман, где лежала копиецька, – вытащил пригоршню золота; где другие две копиецьки лежали, там то же самое золото. У товарища и слезы высохли. Стал старец сгребать золото в три кучки – у товарища и глаза запрыгали.

– Вот я опять стану делиться: эту кучку тебе.

И сгребает ее: которая монета отваливается, ту опять в ту же кучку кладет и поправляет. А сам задумался глубоко так-то, словно бы скрозь землю ушел. Вторую кучку стал складывать:

– Это, – говорит, – мне.

Третью начал сгребать: а у него, надо быть, и глаза не видят, и пальцы не слушаются, и кладет-то их, словно бы отдыхаючи, а глаза у него слезинками застилает. Рассыпается кучка врозь, и никак он эту последнюю-то наладить не сможет. Долго он ее складал. А поп-от таращил-таращил глазищи-то, да как спросит:

– А эта-та, третья кучка, кому?

– А тому, кто просвирку съел.

– Да ведь я просвирку-то съел.

Скажи на милость (нравоучительно толковал мой рассказчик): тонул – не признался; увидал деньги: я, говорит, просвирку-ту съел. Ох, грехи наши, все мы таковы! Не выносить нам платна без пятна, лица – без сорóму».

Поделившись двумя случайными примерами, никак нельзя не припомнить, что в тех дальних местах не так давно приходилось наталкиваться воочию на остатки старинной простоты и честности. Например, в архиве города Повенца, в делах бывшей паданской нижней расправы (Олонецкой губ.), сберегались записки должников, обеспечивавших долг обязательством: «Да будет мне стыдно и волен он пристыдить меня привсенародно». Не могло быть в этих случаях пущего позора, когда снимали с воров и неплательщиков на базарах и на сходках шапки на квит, в полный расчет. Отсюда и объяснение поговорки: «Вор с мошенника шапку снял» (то есть уличил), «С недруга хоть шапка долой» и другие им подобные. Насколько зазорно для женщины, когда ее опростоволосят, и всем неприятно опростоволоситься, настолько и для мужчин важно держать голову покрытой. Наши старинные послы в чужих землях не снимали перед королями своих горлатных шапок. Им это раз заметили. Старший посол отвечал:

– У нас шапку сымают, когда в нее горох насыпают.

У черта на куличках

Русский человек вообще любит часто вспоминать про эту нéжить, нечистого, лукавого и злого духа, причем богомольные люди стараются незаметно сделать рукой крестное знамение или творят про себя глухую молитву. Иные чертыкаются – впрочем, не столько с сердцов, сколько по дурной, худо сдерживаемой привычке. Посылают и недруга, и докучливого человека, и всех ко всем чертям или в тартарары, еще не так далеко, как это кажется и как думают о том сами сердитые и вспыльчивые люди. Богатырские сказки и священные легенды учат, застращивая, и уверяют, назидая, что как вымолвишь черта, так он тут и появится с длинным хвостом и острыми рогами. Он готов купить душу и потом оказывать за то всякие услуги. Около святых, по пословице, они любят водиться даже в особину, как и в болотах, в таком множестве, что, кажется, здесь у них самое лакомое и любимое место для недремлющей и неустанной охоты и стойки. Если же кто живет у черта, да еще при этом на куличках – это уже так далеко, что и вообразить трудно. Последнее выражение только в таком смысле и употребляется, хотя (следует заметить) произносится неправильно. Никакого слова кулички` в русском языке нет, и уменьшительного имени этого рода ни от какого коренного произвести невозможно. От кулича выйдут куличики, а от кулика – кулички с знаменательным переносом ударения. Если же восстановим в этом слове одну лишь коренную букву и скажем на кулижках, тем достигаем настоящего смысла выражения и можем приступить к его объяснению и оправданию, как к православному и крещеному.

Кулиги и кулижки – очень известное и весьма употребительное слово по всему лесному северу России, хотя оно, очевидно, не русское, а взято напрокат у тех инородческих племен, которые раньше славянского заняли студеные страны. Они не сладили с ними и мало-помалу начали вырождаться и погибоша аки обри, говоря словами одного из древнейших, но уже в народе давно и совершенно исчезнувших летописных присловий. Слово кулига взято у этих несчастных языческих племен и, по обычаю, приведено и окрещено в русскую веру. Вот как это случилось.

Когда дремучий и могучий богатырь студеных стран России – хвойный лес – ослабевает в силах растительных, в нем местами являются прогалины, плешины, поляны. Здесь растет торопливо, сильно и густо трава с цветами всякого вида и ягодами всякого рода в обилии и на очевидной радости свободы от умерщвляющего гнета осыпавшейся с деревьев нетленной хвои. Эти лесные острова и есть кулиги. Дикие инородцы, у которых все боги злые и немилостивые, за исключением одной керемети, признали такие редкие места за жилища этого добряка. А так как и его, тоже что и старшин, и всякое начальство, надо умилостивлять приношениями ценного и приятного, то в таких местах собираются до