Львы Сицилии. Закат империи - Стефания Аучи

настроены не слишком оптимистично. После прошлогодних увольнений…

– Когда это закончится? – вскипает Иньяцио. – Вы не устали твердить об одном и том же? Или вам нечем заняться вечерами в этой вашей палате труда, о которой вы, социалисты, так мечтали?

Алессандро злится.

– Ты прекрасно знаешь, что больше всех о палате труда «мечтал», как ты говоришь, Гарибальди Боско. Который, между прочим, не настроен ни против тебя, ни против дома Флорио. Даже наоборот…

– Да уж, зато ты уверен, что во всем, что не работает на Сицилии, виноваты такие предприниматели, как я, которые не могут придумать ничего дельного, и что достаточно объединить и организовать обычных людей, чтобы все изменилось. Ты об этом писал и талдычил без конца в «Батталье».

– Не можешь пережить, что другая газета разоблачает ложь вашей «Л’Ора» пусть даже раз в неделю? Я часто спрашиваю себя, что ты такого сделал, чтобы вынудить Морелли вернуться обратно в «Трибуну», и зачем поручил управление газетой этому сарду Медардо Риччо…

В этот момент металлический грохот прорезает тишину сада. Попугаи в вольере поднимают шум, и небольшая стайка голубей взлетает с пальмы. На дорожке в облаке пыли возникает черный автомобиль и останавливается перед ними.

Винченцо в льняной кепке и противопыльных очках выходит из машины и пожимает руку Алессандро. Если он и уловил напряжение между гостем и братом, то не подает вида.

– Только что был на станции. Наконец-то все готово для отъезда.

Иньяцио морщит лоб:

– Куда ты едешь?

– На Лазурный Берег. Палермо мне наскучил. А в Оливуцце, после того что случилось с малышкой, стало совсем тоскливо.

Алессандро не удерживается от улыбки, грустной и ироничной одновременно. Даже глубокий траур не может изменить привычек молодого бонвивана Флорио.

Иньяцио указывает на что-то за спиной брата.

– А стройкой кто будет заниматься? – спрашивает он раздраженно.

Винченцо проводит рукой по волосам, приглаживая их, оборачивается и смотрит на здание, возвышающееся среди нагромождения досок, камней, кирпичей и ведер с известкой. С двумя извилистыми лестницами и чугунными кружевами, украшающими балконы и крышу с башенкой, оно больше похоже на сказочный дворец, чем на виллу.

– Ах да, моя славная вилла! – восклицает он. – Базиле превзошел самого себя, не находишь? – обращается он к Алессандро. – Хотя я, очевидно, не облегчил ему жизнь… – И посмеивается. – Мне хотелось чего-нибудь похожего на барочный замок, но с элементами романтического стиля, типичного не только для Юга, но и для Севера… Не говоря уже об интерьерах: я попросил, чтобы можно было прямо из гаража, не выходя на улицу, подняться на верхний этаж, и он удовлетворил мою просьбу! Надо признать, ему действительно удалось создать необычное архитектурное сооружение, какое я и хотел. – Винченцо с гордостью смотрит на виллу. – Работы практически закончены, не думаю, что я понадоблюсь тем людям на строительных лесах.

– На деньги, которые потрачены на это здание, можно было бы целый год кормить десятки семей… тех людей, – бурчит Алессандро.

– Вполне вероятно. Но, положа руку на сердце, мне до них нет никакого дела, – отвечает Винченцо и улыбается при виде возмущенного лица князя.

– Ничего не меняется. Вечный ребенок, – вздыхает Иньяцио.

– Такова жизнь: гнаться за новыми удовольствиями, когда прежние надоели. – Винченцо снова смотрит на брата. – А я не собираюсь упустить ни одного из них.

* * *

После того как Алессандро Таска ди Куто попрощался, Иньяцио вернулся домой, раздумывая над последней фразой брата. Этот повеса прав. Возможно, ему надо создать вокруг Франки атмосферу легкости. Побольше улыбок, веселья вокруг. Он в этом еще раз убеждается, когда приходит на ее половину, погруженную в полумрак, мучительно напоминающий тот, в котором тонут комнаты его матери. Как будто стены взмокли от печали и больного дыхания.

В этом доме жизнь стала в тягость.

Лазурный Берег, солнце, море, тепло, друзья… Поначалу, он в этом уверен, Франка будет сопротивляться. Тогда он напишет Ротшильдам, которые обычно зимуют на Французской Ривьере, и попросит их помочь уговорить ее. Да, понадобится время, но в конце концов у него получится: они сядут в собственный поезд, приедут в городок Больё-сюр-Мер, поселятся в гостинице, которая очень нравится Франке, в отеле «Метрополь», и проведут там рождественские праздники.

Ему тоже нужно возвращаться к жизни.

* * *

Убаюканная движением поезда, Франка уснула на синем бархатном диванчике, положив голову на плечо Иньяцио. Уже несколько дней она не отходит от него, будто единственное, что может облегчить ее горе, – это связь с мужем. Даже в постели она не может заснуть, не обнявшись с ним. Иньяцио смущен. Он всегда плохо понимал, что чувствуют женщины. Он знает, как предвосхищать их желания, распознавать капризы, умеет понять их чувственные порывы, предугадать плохое настроение, но уловить их потребность в любви – нет. Любовь выражается языком, ему незнакомым.

Но он предчувствует, что утрата Джованнуццы, первенца, скрепившего их семью, угрожает разверзнуть между ними пропасть. Невозможно примириться с этой мыслью. Это стало бы еще одним доказательством его слабости, очередным провалом. Личным, не публичным, естественно, и он с отчаянием хватается за те опоры, которые у него есть. А Франка и в горе и в радости – его опора. И тогда он отвечает на ее желание любви. Встречается с ней, посвящает ей время, уделяет внимание, проявляет нежность. Д’Аннунцио совершенно прав: моя жена уникальная женщина, думает он. Страдания не лишили ее ни красоты, ни изящества. И он любит ее, несмотря ни на что. По-своему, но любит.

Так, как-то вечером спустя несколько дней после их приезда в отель «Метрополь» Иньяцио наблюдает за ней, чего давно не случалось. Франка сидит за туалетным столиком. Отпустила Диодату и сама вынимает шпильки из волос. Шалевый ворот пеньюара слегка прикрывает затылок. Лицо серьезное, взгляд спокойный, задумчивый. Они поужинали в номере вдвоем, и Франка даже съела целую тарелку рыбного супа, впервые за долгое время. Он подходит к ней сзади, кладет руки ей на плечи, нежно гладит, приспускает пеньюар до локтей. Там, где скользят его пальцы, ее кожа покрывается мурашками. Франка приоткрывает рот, замирает, рука сжимает гребенку.

Иньяцио медлит, затем прикасается губами к ее шее.

Давно он не испытывал такого желания, какое испытывает сейчас.

Франка дрожит. Испугалась? Иньяцио не знает. Опытный соблазнитель, он не понимает, как вести себя с этим хрупким созданием, собственной женой. Он поднимает руку, прикасается к ее лицу, и она с закрытыми глазами отдается его ласке. Неуверенно, словно боится дать себе волю. Поворачивается, ищет его губы, позволяет ему прогнать любовью боль смерти. И вдохнуть в нее немного жизни.

* * *

После того вечера