Утопия-авеню - Дэвид Митчелл

– Я не знал.

– В частной лечебнице, в Голландии. Я об этом особо не распространяюсь.

Помедлив, Дэвид Боуи говорит:

– Мой единоутробный брат Терри – частый гость в лечебнице Кейн-Хилл. Она рядом с домом родителей.

Джаспер качает головой, как положено Нормальному. «Или надо кивать?»

– Мы с ним были вместе, когда у него случился первый приступ. Идем себе по Шафтсбери-авеню, а он вдруг как заорет, мол, асфальт плавится, лава течет. Я сначала подумал, что он прикидывается, говорю ему: «Хватит, Терри, не смешно». А ему на самом деле было страшно. Тут подбежали полицейские, решили, что он под кайфом, повалили его на землю – а ему ведь чудилось, что там кипящая лава… Психоз – ужасная штука.

Джаспер вспоминает Тук-Тука в зеркалах.

– Да.

Дэвид Боуи хрустит льдинкой.

– Я боюсь, что и во мне оно тикает. Как бомба с часовым механизмом. Это же наследственное.

«Ну, я-то знаю наверняка, что во мне оно точно тикает».

– У меня два единокровных брата, и с ними все в полном порядке. Семейство де Зут утверждает, что плохая наследственность у меня со стороны матери.

– А как ты с этим справляешься?

– Психотерапия. Музыка помогает. И… – («Как бы назвать Монгола?») – советы. Вроде как наставника. – Джаспер допивает пунш и объясняет свою теорию: – Мозг создает модель реальности. Если она не слишком отличается от той, которая существует в умах большинства людей, тебя называют здравомыслящим. Если модель радикально иная, то тебя объявляют гением, эксцентриком, провидцем или безумцем. В самых тяжелых случаях ставят диагноз «шизофрения» и отправляют в психушку. Я вот не выжил бы, если бы не рийксдорпская лечебница.

– Но безумие – это ярлык, который не отклеишь.

– Об этом надо писать, Дэвид. О нетипических состояниях ума. Кто знает, может, твои страхи сделают тебя знаменитым.

По губам Дэвида Боуи скользит нервическая улыбка.

– У тебя сигаретка найдется? Леннон у меня последнюю стрельнул. Ныжда ливерпульский, даром что миллионер.

Джаспер достает пачку «Кэмел».

– Он еще здесь?

– По-моему, да. Был в кинозале.

– В каком кинозале?

– У Энтони Херши в подвале кинозал. Богачам недурственно живется. Вон там, по коридору, за китайской вазой династии Мин, есть дверь. Ты ее сразу увидишь.

Лестница уходит вниз круто, почти отвесно. На блестящих стенах висят афиши фильмов. «Les yeux sans visage»[146], «Расёмон», «Das Testament des Dr. Mabuse»[147]. Ступеней как-то слишком много. Лестница выводит в небольшой вестибюль, где пахнет горьким миндалем. В кресле сидит женщина, вышивает на пяльцах. Голова у нее совершенно лысая.

– Простите, это кинозал?

Женщина смотрит на него. Глаза – две бездны.

– Попкорн?

Никакого попкорна не видно.

– Нет, спасибо.

– И зачем вы со мной в эти игры играете?

– Простите, не понимаю.

– Все так говорят. – Она дергает витой шнур, и портьеры раздвигаются, открывая прямоугольник тьмы. – Ну, входи.

Джаспер послушно входит. В темноте даже собственные руки не разглядеть. Складки занавеса касаются лица. Джаспер попадает в небольшой зал, где в шесть рядов выстроились кресла, по шесть в каждом ряду. Все места заняты, кроме одного впереди, у прохода. Сквозь табачный дым видны титры на экране: «Паноптикум». Тень Джаспера горбится, он пробирается к свободному креслу. Если Джон Леннон и здесь, то его не видно. Фильм начинается.

В черно-белом зимнем городе сквозь толпу пробирается автобус. Усталый пассажир, человек средних лет, смотрит в окно на деловито падающий снег, на разносчиков газет, на полицейских, избивающих спекулянта, на голодные лица в пустых магазинах, на обгоревший остов моста. Джаспер догадывается, что фильм снимали за «железным занавесом». Выходя, человек спрашивает у водителя дорогу, получает в ответ кивок в сторону громадной стены, заслоняющей небо. Человек идет вдоль стены, пытаясь найти дверь. Вокруг воронки от бомб, поломанные вещи, одичавшие собаки. Развалины круглого здания, где какой-то косматый псих разговаривает с костром. Наконец человек находит деревянную дверь, наклоняется и стучит. Ответа нет. Из каменной кладки торчит обрывок провода, к нему привязана консервная банка. Человек произносит в нее: «Есть тут кто-нибудь?» Субтитры на английском, сам же язык шипящий, хлюпающий, трескучий. Венгерский? Сербский? Польский? «Я доктор Полонски, начальник тюрьмы Бентам ждет меня». Он прикладывает консервную банку к уху и слышит что-то вроде криков тонущих моряков. «Тук-тук-тук». Дверь тюрьмы открывается. Усталость мешком накрывает голову Джаспера. Он поддается…

…и просыпается в крошечном кинозале, озаренном ртутным сиянием пустого экрана. Джаспер оглядывается. Никого нет. Фильм кончился.

– Соболезную, – произносит интеллигентный голос за спиной.

Джаспер оборачивается и видит лицо с обложки альбома. Сид Барретт.

Бывший вокалист Pink Floyd – черно-белый отпечаток на сияющей темноте.

– Как фильм? Я задремал.

Сид Барретт проводит языком по краю папиросной бумаги «Ризла».

– Те, кто никогда не ступал за пределы Страны Здравомыслия, просто не понимают.

– Не понимают?

Сид постукивает кончиком длинной самокрутки.

– Как все неописуемо грустно здесь, снаружи. Зажигалка есть?

Джаспер вытаскивает зажигалку Grootvader Вима. Вспыхивает язычок пламени. Сид сжимает косячок губами, наклоняется. Втягивает дым, предлагает затянуться Джасперу. Кайф наступает мгновенно. В косяке не только марихуана. Слова Сида звучат прерывисто, с задержкой, будто отскакивают от Луны.

– Мы думаем, что мы – единство, но мы-то с тобой знаем, что «я» – это «множество». Есть Я-хороший. Я-психопат. Я-насильник. Я – самовлюбленная личность. Я-святой. Я – Все в порядке. Я-самоубийца. Я – тот кто не смеет произнести свое имя. Я – темный шар. Я – царство «я».

Джаспер думает о Тук-Туке. Наверное, нет ни минуты, когда бы он не думал о Тук-Туке. «Только музыка внутри».

– А кто царь, Сид?

Сид Барретт глядит на него черными дырами глаз, открывает рот и тушит косячок о язык. Окурок шипит.

Начинается другой фильм. Экран сияет синим. Заштрихованное море, залакированное небо, береговая линия телесного цвета. На экране возникает лайнер компании «Уайт стар». Трижды звучит гудок. Титры: «У ПОБЕРЕЖЬЯ ЕГИПТА, НОЯБРЬ 1945».

Кадр сменяется. Палуба парохода «Солсбери». Капитан щурит глаза, смотрит в молитвенник. «Господи Боже, властью Слова Твоего усмирил Ты первозданную стихию морскую…» Капитан-северянин читает молитву невыразительно, как донесение в адмиралтейство. «…Ты остановил бушующие воды потопа и пресек великое волнение на море Галилейском…»