Брачные узы - Давид Фогель

Вокруг царила тишина. Одним прыжком Гордвайль вскочил с места. Болели костяшки пальцев, ударившиеся о спинку. Вся сцена как живая еще стояла у него перед глазами — казалось, сейчас он снова услышит голоса. Он весь покрылся холодным потом, сердце билось так, что должно было уже выскочить из груди. Он был уверен, что видел это все не во сне, а наяву, с широко открытыми глазами, и боялся вернуться и сесть на кровать. Он стоял подле кровати, рядом с тем местом, где только что сидел, голова его была повернута к окну, ему было страшно обернуться к двери, страшно увидеть там нечто невыразимо ужасное. На какое-то время он застыл так без движения. Наконец он опомнился и медленно-медленно обошел изголовье кровати, выступавшей в тесное пространство комнатки, обошел и сел с другой стороны, лицом к окну. «Нет!» — сказал он сам себе. На этот раз он будет начеку! И не даст причинить Лоти никакого вреда! Вдруг он испугался звука собственного голоса и умолк. Устремил взгляд прямо перед собой, на окно, которое казалось черным квадратом на стене, по бокам которого свисали вниз две зеленоватые занавески из дешевой ткани. Зеленое не подходит к красному оттенку обоев, мелькнула у него вздорная мысль. Нет, он не выносит этого цвета!.. И, думая об этом, в полной рассеянности, он как был, в одежде и туфлях, растянулся на перине.

Когда он пробудился ото сна, в окне виднелся молочно-бледный день. Горела и электрическая лампочка, только мешая дневному свету. Поначалу он не мог вспомнить, где он находится, и с минуту удивленно таращился на обстановку комнаты. Потом вдруг вспомнил и вскочил с постели. Ночь кошмаров встала перед его глазами во всех подробностях, и он ринулся к выключателю, чтобы погасить свет, как будто можно было хоть что-нибудь стереть из памяти таким образом. Но ничего не стерлось. Все оставалось ясным и неизменным и в свете дня сделалось еще более реальным. Тело его было разбито, все члены болели, но сейчас не время было заниматься этим. Неожиданно им овладела деятельная энергия, жалко стало каждой секунды. Он машинально поднес к уху часы, которые показывали три, и убедился, что они стоят. Тогда он подошел к окну, выглянул наружу и оглядел маленькую незнакомую улочку с двумя лавками, одна подле другой, обе были в этот час закрыты. Установить точно, который час, Гордвайль был не в состоянии. Поднял шляпу, скатившуюся на пол, пока он спал, и, проходя мимо зеркала над умывальником рядом с дверью, успел увидеть в нем чужое небритое лицо с запавшими щеками, на котором блеснули лихорадочно два глаза. Лицо это никого ему не напомнило и было ему совершенно безразлично, и он вышел из комнаты.

Внизу, в холле, круглые стенные часы показывали полтретьего, наверняка стоят и эти, заключил Гордвайль, ведь не может быть, чтобы было уже так поздно! Вдруг он почувствовал на себе недоуменный взгляд портье и смешался, как если бы скрывал какое-то преступление.

— Сколько… Который час?

— Сейчас полтретьего.

— Полтретьего пополудни?

— Ну конечно, — портье вежливо улыбнулся.

— Но лавки… Я имею в виду лавочки напротив, ведь все еще закрыты…

— Сегодня воскресенье. Вчера была суббота, а сегодня, натурально, воскресенье. В городе Вене магазины всегда закрыты по воскресеньям. Мы социал-демократы.

— Ну да, конечно же! Вы правы, сударь! Если так, тогда, конечно, в этом нет ничего удивительного!..

И, словно желая искупить оставленное им неприятное впечатление, выловил в кармане монету в десять грошей и сунул ее портье. Он даже протянул ему руку на прощанье, чем изумил портье, и поспешно вышел вон.

Было не слишком холодно. Время от времени в просветах облаков проглядывало даже нежданное, чужеземное солнце. Спокойный и пустой, воскресный день опустился на улицы. Гордвайль торопливо шел вперед, время поджимало. Прошедшая ночь, а также многие ночи и дни, предшествовавшие ей, смутно вырисовывались в его сознании, мешая видеть дорогу, и он буквально толкал себя вперед, идя вдоль стен, торя себе путь сквозь вязкий воздух. Против портала церкви, что на Сервитенплац, его озарило, что нужно поесть, хотя он совсем не чувствовал голода. Он остановился, чтобы осмотреться вокруг, не обнаружится ли поблизости какое-нибудь кафе. С преувеличенной скрупулезностью пробежал глазами по домам, начав издалека, как будто сейчас все зависело только от этого. Давно укоренившаяся в нем старая неприязнь к роскошным заведениям помешала ему зайти в большой ресторан, возвышавшийся через улицу наискосок от него. Наконец он обнаружил простой трактир и направился к нему. Но там ничего не оказалось. «Час уже поздний, и горячие блюда кончились, если господину угодно подождать, я поджарю яичницу или что-нибудь в этом роде».

Нет-нет, право, не стоит! Не надо беспокоиться, он совсем не голоден. Гордвайль вышел и зашел в соседнее кафе.

Затем направился к остановке трамвая на Порцеллангассе и сел в трамвай. Он стремился уехать отсюда, хотя и не знал куда. Город стал вдруг чужим и враждебным, чудилось, что все смотрят на него каким-то особенным взглядом, находя в его внешности нечто странное. Трамвай шел в предместье Нуссдорф. Всю поездку Гордвайль был чрезвычайно серьезен, как человек, которого ждут в конце пути важные дела. Когда он оказался на конечной остановке, наступил уже вечер. Воздух здесь был холоднее, свежий ветер дул с Дуная. Сойдя с трамвая, Гордвайль ощутил, как ужасное несчастье снова ударило его прямо в сердце изо всех сил, словно поджидало его здесь, на конечной остановке. Черная тень пронеслась у него перед глазами; он был близок к обмороку. Рядом стоял фонарь, уже загоревшийся, он прислонился к столбу. Носовым платком отер холодный пот, выступивший на лбу, провел им по глазам, внезапно утратившим остроту зрения, по потемневшему небритому лицу. Мало-помалу мгновенная слабость отступила, силы возвращались к нему, словно опускаясь из воздуха и обретая свое место в его теле. Более того, он ощутил, как что-то сильное просыпается и поднимается в нем, из самых глубин души, словно некое донельзя важное решение, окончательное и бесповоротное, и, хотя он не мог покамест определить суть и форму этого решения, оно ощущалось явственно, осязаемо и предметно. Он поймал себя на том, что правая его рука, та, в которой все еще был зажат носовой платок, сжалась в кулак, так что ногти до крови вонзились в ладонь в основании большого пальца. Он спрятал платок в карман, рассеянным взглядом уставился в полную луну, расслабленно висевшую прямо перед ним в темно-синей вышине и словно готовую сорваться вниз в любой миг, и размашистым шагом двинулся вперед. Сам того не заметив, он пошел по дороге, уводившей его все дальше от города, по мощенной гравием трассе, ведущей в местечко Клостернойбург. С одной ее стороны тек Дунай и вилась железная дорога, с другой — возвышалась гора Леопольдберг. Гордвайль поспешно шагал вперед, минуя и оставляя позади одинокие низкие домишки, прилепившиеся задней стеной к скалам в отрогах горы, маленькие пивные, летом полные гомона и шума, сейчас же пребывавшие в полудреме и еле освещенные тусклыми огнями. Затем дома кончились, и Гордвайль остался в полном одиночестве. Только луна неутомимо сопровождала его, скрываясь на минуту за склоном горы и появляясь вновь, как верный пес. Иногда, догоняя Гордвайля сзади или выскакивая спереди, с шумом и треском проносилось авто, ослепляя ярким, как бенгальский огонь, светом фар и вытесняя его на обочину дороги, и уносилось дальше, оставив после себя облако бензинового выхлопа и постепенно затихавшее вдали тарахтенье. Порой проносился поезд по пути в город или в обратном направлении, в сторону бесчисленных городков и деревень, рассеянных в долине. На миг показывалась цепочка квадратиков света, в которых тут и там мелькал образ человека, как темный силуэт на оранжевом фоне. Гордвайль же по-прежнему быстро шел вперед, не обращая на все это внимания.