Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански
Шрифт:
Интервал:
В этих тревожных условиях политизированного времени он не теряет из виду свою цель – формирование и раскрытие индивидуальной личности. В романе «Годы странствий Вильгельма Мейстера», над которым Гёте в эти дни снова начинает работать, главный герой Вильгельм в письме своему другу Вернеру рассуждает о том, доступно ли бюргеру «гармоничное развитие»[1083] личности. За исключением отдельных случаев, пишет Вильгельм, оно доступно лишь людям дворянского происхождения. Основа их уверенности в себе – сам факт их существования, а не материальные ценности или личные достижения. В свою очередь, уверенность в себе придает их жизни особый стиль, который не кажется искусственным или вымученным, а производит впечатление естественности и непринужденности. У дворянина «вельможные манеры <…> входят <…> в плоть и кровь», и он уже нигде и никогда не теряет равновесия: «в обыденных делах» ему присуща «величавая грация», а в делах серьезных – «беспечное изящество»[1084]. У бюргера же, напротив, все пока находится за пределами его личности: он стремится к богатству, развивает свои способности, пытается чего-то достичь в жизни. Один «вершит», другой «служит». Бюргер никогда не бывает просто самим собой, он всегда вовлечен во множество дел, которыми занимается, и связан множеством обязательств. Если же он хочет что-то значить сам по себе, то кажется пошлым и смешным: его усилия заметны и неприятны окружающим. В том, что бюргер остается бюргером, а дворянин – дворянином, причем не только внешне, но и внутренне, виноват «общественный строй». «…для меня не так уж важно, что и когда может тут измениться, – пишет далее Вильгельм Мейстер, – при настоящем положении вещей мне впору подумать о себе, о том, как спасти себя и достичь того, что для меня – неистребимая потребность. А влечет меня, непреодолимо влечет именно к тому гармоническому развитию природных моих свойств, в котором мне отказано рождением»[1085].
В дни, когда повсюду слышатся призывы свергнуть власть аристократии, Гёте открыто заявляет о своем восхищении аристократическим стилем. Он слишком хорошо понимает, что описанная в романе бюргерская неуклюжесть присуща и ему самому. До нас дошло множество свидетельств современников Гёте о том, как неловко, скованно и церемонно он держался при дворе и на официальных приемах. Заученное и поэтому неестественное поведение бросалось в глаза. Ему самому не хватало того, что восхищало его в дворянах от рождения. Собирательный образ Гёте писал по впечатлению, произведенному на него графиней фон Вертерн-Бейхлинген: «Это миниатюрное существо озарило меня. Свет принадлежит ей, или, скорее, ей принадлежит весь этот мир, она умеет с ним обращаться (ее манеры), она – как ртуть, что за одно мгновение рассыпается на тысячу частей и снова сливается воедино. Уверенная в своей ценности и в своем положении, она действует деликатно и в то же время непринужденно – это необходимо видеть, чтобы представить себе ее. <…> она живет исключительно среди людей, и прекрасная мелодия, которую она играет, как раз и возникает из того, что она касается не каждого звука, а только избранных. Делает она это с такой легкостью и кажущейся непринужденностью, что похожа на ребенка, который, не видя нот, наигрывает что-то на пианино, но между тем она всегда знает, для кого и что она играет. Как в любом искусстве есть гении, так она – гений в искусстве жизни»[1086]. Когда все вокруг заняты изменением мира, Гёте пытается изменить себя. В искусстве он гений, и он это знает, теперь же хочет овладеть искусством жизни.
В эти политически неспокойные годы Гёте разрывается между желанием обрести покой и уединение, найти место, «где бы я мог запереться от всех в своем доме и саду», и любопытством, более того, жаждой приключений – желанием присутствовать при великих событиях и доказать свою жизнестойкость. С одной стороны, он ищет убежища перед лицом истории, с другой – хочет оказаться в гуще событий. Это последнее желание не связано с надеждой на прогресс, каковую питали многие его современники. В истории Гёте ищет не смысл, а возможности стать свидетелем перемен и утвердиться как личность. История привлекает его как противник, с которым можно помериться силой. Свою неповторимую индивидуальную жизнь он хочет вырвать из лап этого хищного зверя. В сражениях революционных войн снова оживает дерзкая смелость стихотворения периода «Бури и натиска» «Бравому Хроносу»:
Эй, проворнее, Хронос!
Клячу свою подстегни!
Путь наш теперь под уклон.
<…>
Ну, вали напролом,
Через корягу и пень,
Прямо в кипящую жизнь!
<…>
Пьяный последним лучом,
Ослепленный, ликующий,
С огненным морем в очах,
Да низвергнусь в ночь преисподней!
Дуй же, дружище, в рог,
Мир сотрясай колымагой!
Чтоб Орк услыхал: мы едем!
Чтоб нас у ворот
Дружески встретил хозяин[1087].
Весной 1792 года началась первая военная кампания прусско-австрийского союза против революционной Франции. Французское Национальное собрание, по-видимому, было так напугано открытыми приготовлениями Пруссии и Австрии к войне и активностью эмигрантов на немецкой земле, что решило опередить врага и 20 апреля объявило войну Австрии и ее союзнику Пруссии. Герцогу Карла Августа, к тому времени генерал-майору прусских войск, представилась возможность проявить себя в военных действиях. Он вступил в войну в качестве командира кирасирского полка и выразил настоятельное желание, чтобы его друг и министр Гёте сопровождал его в походе. Отказаться Гёте не мог, да и не хотел. После Италии он чувствует себя очень обязанным герцогу. Кроме того, его тянет «на волю», тем более что, подобно многим другим, он убежден, что победить французов будет проще простого, поскольку их армия, равно как и вся политическая система, погружена в пучину хаоса. Как он пишет в одном из первых писем из похода, вскоре он рассчитывает оказаться в Париже. Кристиане он обещает привезти из французской столицы «всякой всячины»[1088].
На деле все вышло иначе. Французская армия действительно была плохо подготовлена, и прусско-австрийские войска могли бы воспользоваться благоприятным моментом для стремительного наступления. Но, уверенные в собственных силах, они не торопились. К тому времени, когда наступление наконец началось, силы французов были уже неплохо организованы. Союзные войска, к которым Гёте примкнул в августе 1792 года, продвинулись через Лонгви до Вердена, где начался страшный ливень: «Все здесь честят Юпитера-дожденосца за то, что и он стал
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!