Возвращение в Оксфорд - Дороти Ли Сэйерс

— Мы заберем их прямо сейчас, — решительно заявил Питер. — Хотя, конечно, если вы предпочитаете наличные…

Антиквар заверил, что чек его устроит, но добавил, что коробка будет слишком велика, к тому же придется подождать, поскольку каждую фигурку обернут отдельно.

— Мы не торопимся, — сказал Питер. — И возьмем их собой.

Он строго держался заветов своего детства: подарки надо дарить в руки, а не доставлять из магазина.

Антиквар побежал наверх искать подходящую коробку, а Питер обернулся к Гарриет:

— Простите, что так долго. Вы и сами не представляете, как удачно вы выбрали. Я, конечно, не эксперт, но голову даю на отсечение, что это очень ценные и очень старые фигуры и стоят они гораздо больше, чем с нас запросили. Потому-то я так и торговался. В этих выгодных предложениях, как правило, есть подвох. Если бы одна из этих проклятых пешек оказалась поддельной, весь набор ничего бы не стоил.

— Да, наверное. — И тут Гарриет посетила тревожная мысль. — А если бы набор был не идеальным, вы не стали бы его покупать?

— И даром бы не взял.

— Даже если бы мне очень хотелось?

— Да. Такие уж у меня принципы. Но вы бы их тогда и сами не захотели. У вас ум ученого — вы бы не вынесли мысли, что что-то не в порядке, даже если бы никто об этом не узнал.

— Вы правы. Когда ими бы восхищались, я бы чувствовала, что должна добавить: «Да, конечно, но одна из пешек — позднейшая подделка». Это было бы невыносимо. Что ж, я рада, что с ними все в порядке, потому что я испытываю к ним идиотскую страсть. Они мне уже несколько недель снились. Но я даже забыла вас поблагодарить…

— Не забыли, и потом, я получаю не меньшее удовольствие. Интересно, этот спинет[270]в рабочем состоянии?

И он устремился в темные недра антикварной лавки, по пути отодвинув прялку, георгианское ведерко для вина, медную лампу и целый выводок бирманских идолов.

— Вариации на тему из музыкальной шкатулки! — объявил он, пройдясь пальцами по клавишам и отыскав в окрестностях табурет. Затем уселся и заиграл: сначала менуэт из сюиты Баха, потом джигу, а затем — «Зеленые рукава».

За что, за что, моя любовь,

За что меня сгубила ты?

Неужто не припомнишь вновь

Того, кого забыла ты?[271]

Ну, хорошо, подумала Гарриет, пусть убедится, что меня это не смущает. И с живостью подхватила:

Твоим зеленым рукавам

Я жизнь без ропота отдам.

Он внезапно остановился.

— Тональность не та. Бог дал вам контральто. — И через звонкую последовательность модуляций он перешел в ми минор. — Вы никогда не говорили мне, что поете. Нет, что голос не поставлен, я слышу. Но в хоре вы пели?.. В Баховском хоре? Ну разумеется, мог бы и сам догадаться. Я ваш, пока душа жива, зеленые рукава! А знаете какую-нибудь канцонетту Морли[272]для двух голосов? Давайте споем? «Как утро встрепенулось…» Выбирайте любую партию, там канон. «Любовь моя проснулась». Соль мажор, дорогая, соль мажор…

Антиквар, спустившийся с полными руками упаковочного материала, не обращал на них внимания. Он привык к эксцентричным покупателям, к тому же, вероятно, надеялся продать им спинет.

— Вот это, — сказал Питер после того, как тенор и контральто переплелись в заключительной каденции, — плоть и кровь музыки. Пусть кто угодно берет гармонию, а нам оставит контрапункт. Что теперь?

«Муза, спать пора»? Ну же! Спросите себя: правда ли это, во благо ли это, нужно ли это.[273]Любовь — причуда, любовь — безумье… Ну ладно, получайте в ответ. — И, озорно сверкнув глазами, он заиграл вступление песни «Амур, желанье в ней зажги».

— Не надо, — краснея, сказала Гарриет.

— Хорошо. И в самом деле довольно безвкусно. Попробуем снова.

Он помедлил, перебрал несколько мотивов и наконец заиграл известную любовную песню елизаветинской поры:

Не изменю тех нот,

К каким любовь склонила…

Гарриет молчала, облокотившись на спинет и подперев руками подбородок. Тут к ним подошли два молодых джентльмена, которые до того стояли у входа, громко разговаривали и что-то неуверенно спрашивали про медные подсвечники. Теперь же они решили посмотреть, кто это шумит.

Обитель нежных грез,

Где наш восторг возрос —

К тебе взываю!

Застыв перед тобой,

С любовью и мольбой

Я взор склоняю.

В предпоследней строке прекрасная мелодия Тобиаса Хьюма ликующе взмывает и затем звонко приземляется на тонику. Гарриет слишком поздно подала Питеру знак петь потише.

— Эй, вы! — резко сказал высокий молодой джентльмен. — Расшумелись тут. А ну заткнитесь.

Питер повернулся на табурете.

— Сэр? — Он с нарочитой тщательностью протер монокль, вставил его и пристально оглядел нависшую над ним громаду в твидовом костюме. — Прошу прощения. Ваше любезное замечание предназначалось мне?

Гарриет открыла было рот, но молодой человек сам обратился к ней.

— Кто, — вопросил он громогласно, — этот женоподобный хлюпик?

— Меня во многом обвиняли, — с интересом заметил Уимзи, — но чтоб в женоподобии — не припомню. Не изволите ли объясниться?

— Дурацкая песня, — объяснил юнец, не вполне твердо стоявший на ногах, — и голос дурацкий. И этот древний монокль.

— Полегче, Реджи! — вмешался его приятель.

— Вы досаждаете этой леди, — настаивал юнец. — Вы ее компрометируете. А ну выметайтесь!

— Бог ты мой! — Уимзи повернулся к Гарриет. — Это, часом, не мистер Джонс из Джизуса?

— Что? Обозвать меня проклятым валлийцем? — взбеленился молодой человек. — Моя фамилия Помфрет.

— А моя Уимзи, — отозвался Питер. — Столь же древняя, хоть и не столь благозвучная. Полегче, сынок, не валяйте дурака. Нельзя так вести себя в присутствии старшего члена колледжа — и леди.

— К черту всех старших членов! — возопил мистер Помфрет, для которого последняя фраза была как соль на рану. — Вы думали, так я и позволю вам над собой насмехаться? А ну встаньте, черт вас дери! Вы что, не можете за себя постоять?