За пределами любви - Анатолий Тосс

– Дина, ты что, потерялась? Мы едем или не едем? – Мужчина в смокинге со смешно поднятыми бровями дергал ее за другую руку. Его как-то звали на «Д», но как, она забыла.

– Нет, она никуда не едет, – ответила за нее красивая девушка. – Что с тобой случилось, Элизабет? Ты ужасно выглядишь, что это за одежда на тебе? Гд е ты была все время?

– Почему ты называешь меня Элизабет? – ответила Дина вопросом на вопрос.

– Ты же Элизабет. Тебя так зовут, – удивилась девушка.

– Нет, мое имя Дина, – не согласилась Дина и покачала головой. – Я это знаю точно, и сейчас мне надо уехать.

– Куда уехать? – не поняла девушка, которая назвала себя Линн. – Ты никуда не можешь ехать в таком виде. Тебе хотя бы надо переодеться, так нельзя.

Дина подумала, что, наверное, Линн права, так действительно нельзя.

– А где взять одежду?

– Я тебе дам свою. – Линн смерила Дину взглядом, как совсем недавно седеющий мужчина в смокинге, но в ее взгляде не было ни заинтересованности, ни цели. – Пойдем, я подберу тебе свою, и ты мне все расскажешь.

– Хорошо, – согласилась Дина. – Но потом мне все равно надо будет уехать. – Она повернулась к мужчине в смокинге, он все еще стоял рядом: – Подожди меня, я только переоденусь, и мы поедем, мне действительно холодно.

– Да у меня машина прямо у входа… – попытался вмешаться мужчина, но Линн уже тащила Дину назад в глубину фойе, потом дальше по коридору. Кухня оставалась справа – Дина видела, как смуглая женщина в белом фартуке возилась у плиты, – а коридор уходил влево. Они вошли в третью дверь с левой стороны: Линн так и не отпустила ее руки, заботливо посадила в кресло.

– Сейчас я тебе подберу что-нибудь, – повторила она, снова окинула Дину взглядом, как бы измеряя ее. – На тебе даже белья нет. – Она задумалась. – Мое тебе будет велико, но ничего, придумаю что-нибудь. Ты подожди здесь, я сейчас схожу к себе и вернусь.

– А ты что, живешь здесь? – удивилась Дина.

Линн обернулась, губы ее растянулись в едва различимую улыбку, она не была веселой, эта улыбка.

– Ну, что-то вроде того, – ответила она и пошла к выходу.

– Только не говори никому, что я здесь! – вспомнила Дина. – Вообще никому, прошу тебя.

– Почему? – не поняла Линн, по потом пожала плечами. – Хорошо, не скажу.

Комната была большая, обставлена тяжелой дорогой мебелью: кожаное кресло, плотные шторы на окнах, темный массивный платяной шкаф, широкий длинный письменный стол у окна, высокое зеркало в золоченной оправе стояло на полу, прислоненное к стене. Дина закрыла глаза – сразу закончились силы, наверное, она очень устала – и тут же погрузилась в поверхностное, едва сомкнувшееся над ней забытье.

Она и спала, и в то же время все слышала – вот скрипнула дверь, вот прошелестели легкие шаги по паркету, вот кто-то остановился перед ней, смотрит на нее, она даже с закрытыми глазами чувствует на себе чужой пристальный взгляд. Надо бы открыть глаза, посмотреть, кто стоит перед ней, но до чего же тяжело покинуть забытье, до чего же не хочется всплывать на поверхность, возвращаться в этот ужасный, тяжелый, требующий постоянного напряжения, постоянной борьбы мир.

Все же она заставила себя, открыла глаза, попыталась собрать в фокус расползающийся, нечеткий взгляд. Как и прежде, сочные, полные губы на вытянутом, бледном лице приковали взгляд.

– Линн, это ты? – зачем-то спросила Дина.

– Я принесла тебе одежду.

На ее плече висела кожаная сумка. Сначала Линн достала оттуда трусики, лифчик, потом темную коричневую юбку-плиссе, вслед за ней блузку. Блузка была светлая.

– Сначала примерь белье, – посоветовала Линн. Почему-то она говорила тихо, почти шептала, но так было даже лучше.

Дина встала, стала снимать через голову больничную рубашку. Каждое движение требовало усилий – поднимать руки, тащить за ними противную, цепляющую материю, потом вытаскивать застревающую голову из бесконечно длинного ворота. Наконец она справилась: рубашка скомканным кольцом упала к ногам, в большом зеркале у стены отразилось болезненное, худосочное тело с острыми плечами, вялой грудью с колкими усохшими сосками, впалый, мягкий живот – бледная, неровная кожа в отвислых складках неровно обтягивала его. Но больше всего пугали ноги – они потеряли округлость, будто их обстругали по всей длине, стали болезненно ровными, тонкими, бессильными: они напоминали палочки, с помощью которых едят японскую еду, словно их воткнули в изможденное тело, и теперь они неестественно торчат из него. Это было не ее, не Динино тело, оно было чужеродным, противным, от него – хлипкого, дряблого, лишенного плотности, мышц, соков – хотелось избавиться.

– Ой, что это у тебя?

Дина и позабыла, что рядом Линн, что та тоже разглядывает ее в зеркало.

– Что, где? – также тихо спросила Дина.

– Да вот здесь, на ногах. И на животе. Ну-ка, повернись. Да и сзади.

Дина посмотрела на ноги. Там, у самого их основания, ближе к внутренней стороне, расползались желтые, синие, фиолетовые пятна. Они были почти идентичны на левой и правой ноге, будто кто-то умышленно добивался симметрии. И все же если приглядеться, пятна на правой ноге составляли длинное, изогнутое поле, тогда как на левой пятна все больше распространялись по ширине. А поверх пятен плотной, засохшей, бурой коростой пугающе выступали неровные узкие борозды. Дина протянула руку, потрогала, отковырнула твердый, ломкий кусочек, поднесла к глазам. Конечно, это была кровь, запекшаяся кровь. Голова чуть закружилась, сразу сбилось дыхание, пришлось закрыть глаза, опереться о зеркало.

Потом, когда дыхание вернулось, вместе с ним вернулось и отражение. Оказалось, что и на животе в самом низу, и по бокам тоже темнели пятна, они не сливались в единое, застывшее поле, просто много разрозненных синяков. Дина провела пальцем вдоль рельефной борозды. Почему она такая темная, бурая? Кровь ведь красная? Рука снова судорожно взметнулась, пытаясь нащупать опору.

– Откуда у тебя кровоподтеки? – полушепотом проговорила Линн. – И вообще, что с тобой случилось, Элизабет? Ты на себя не похожа, ты была совсем другой. Тебе не больно?

Зачем она спросила про боль? Если бы не спрашивала, Дина бы и не заметила боли, считала бы ее частью нормального, естественного существования. Неприятного, утомительного, но терпимого, которое необходимо принять, с которым необходимо смириться. Но сейчас, когда она услышала про боль, та сразу выступила наружу – резью, зудящей натертостью, ломающей, тупой тяжестью.

– Так что с тобой произошло? Кто это сделал с тобой, бедняжка? – снова спросила Линн.

– Я не знаю… Я ничего не помню, – ответила Дина.

Почему она так ответила? Она ведь могла рассказать, что очнулась в кресле с задранными ногами, что рядом стояла капельница, что на сгибе руки – следы от иголок, наверное, ей кололи наркотики, что ее насиловали постоянно несколько человек. Она могла сказать, что едва выжила, что еще немного, и умерла бы. Она уже многое поняла, вспомнила. Но почему-то она не сказала ничего.