Завещание Шекспира - Кристофер Раш

В проигрыше оставались только лодочники, рыба и беднота. Перевозчики свернули свои просмоленные паруса. Жители же реки с жабрами и плавниками, непривычные к жизни под такой толстенной крышей, замерли в замерзшем потоке. А беднота мерзла потому, что, когда спрос начал значительно опережать предложение, торговцы дровами и свечами взвинтили цены, хотя баржи не прекращали доставку топлива. Бурлаки медленно тянули их по льду с помощью лебедок и веревок. Но бедняки всегда в проигрыше: на бедный люд всегда легче всего помочиться – так говорила моя мать. Сильная декабрьская стужа обогатила богачей, и алчность никогда не была менее милосердна.

Необычно было умереть от чумы в такую стужу. В тот год она свирепствовала с июля по ноябрь и в августе унесла сына Эдмунда. Мы похоронили малютку в крипплгейтской церкви Святого Эгидия – еще одна безликая цифра без надгробного камня, еще более анонимная по причине того, что в глазах строгой церкви он был незаконнорожденным. Но даже сильная стужа не положила конец чуме, которая по убийственной силе могла посоревноваться с морозом. Могильщики работали до седьмого пота, дробя кирками твердую, как железо, землю, и безобразно бранились, не в состоянии расколоть ледяной пласт, который, как они божились, уходил больше чем на шесть футов вглубь. Многих похоронили в неглубоких могилах, после первой же оттепели трупы показались из могил, и весной их пришлось хоронить заново. Эдмунд умер во время последнего безумного разгула чумы в яростной пляске жизни со смертью. Пока он был в сознании, он умолял меня предать его земле в могиле поглубже. Я пообещал, что он будет лежать под сводами церкви, как благородный человек.

Он умер утром 30 декабря. Его похоронили на следующий же день. Еще до того, как городские колокола пробили уход старого года, утренний похоронный звон большого колокола оповестил о кончине моего младшего брата. Звонарь обошелся мне в восемь шиллингов, захоронение внутри церкви – в двадцать. За колокол поменьше я заплатил бы всего двенадцать пенсов – какая разница, если брат все равно его больше не услышит? Большая – ведь я-то слышал. Два-три шиллинга купили бы могилу на погосте, но я избавил могильщика от напрасных трудов и заплатил больше, чтобы успокоить душу брата – и свою тоже. Почему мы платим огромные деньги за всю эту кладбищенскую мишуру, с которой нас оставляет смерть? Деньги, которых жалеют, пока человек жив, льются рекой, когда смерть срывает шлюзные затворы. Чувство вины? Безусловно.

Многие годы вины. Мой брат гордился мною и навсегда остался моей тенью, хотя в этом не было необходимости, потому что по своим человеческим качествам он был лучше меня. Эдмунд, как тень, последовал за мной в Лондон, хотел стать актером, хотел стать мной. Мне нужно было бы его поддержать, когда сердце его было разбито любовью. Ведь я же был его старшим братом, но, как всегда, моя собственная проклятая жизнь встала у меня на пути, а теперь он умер, и запоздалая любовь – последний тщетный флаг человечности – взметнулась болью, чтобы сказать ушедшей душе то, что многие годы хотелось, но никогда не удавалось.

В последний день года пришлось попотеть не могильщику, а одинокому звонарю, который поднялся на колокольню Святого Спасителя в Саутуарке и ухватился за веревку двухтонного колокола у себя над головой. Руки его, должно быть, посинели в белом морозном воздухе высоко в небе. А далеко внизу на Темзе народ взглянул вверх – лоточники, игроки в футбол, цирюльники, устроители медвежьей потехи и закоченелые шлюхи. Последние обратили на него внимание только потому, что, очевидно, хоронили богатея, не с такой зараженной плотью, как их собственная, а того, у кого есть деньги, чтобы заплатить за большой колокол. Душа шлюхи не удостоится такого звона, когда ее сифилитический труп отправится в безымянный участок земли в тишине, нарушаемой лишь стуком лопаты могильщика и его ругательствами.

Эдмунда похоронили в «актерской» стороне церкви. Он был всего лишь безобидной тенью, которая ненадолго стала актером на подмостках. Всего лишь три дня назад мы играли перед королем в Уайтхолле. Наши реплики еще звучали у нас в ушах, а мы уже стояли, думая о вечернем выступлении в «Глобусе», на который из-за мороза придет лишь кучка зрителей. Актерам приходилось немногим лучше, чем замерзшей подо льдом рыбе, – по крайней мере, вернувшись с похорон Эдмунда, мы все еще были живы. Но выручки у нас было не больше, чем у безработных матерящихся лодочников. Мне было все равно. После смерти брата мне все стало безразлично. После его смерти я начал ждать своей собственной. 

В тот год мороз был не единственным врагом наших заработков. Кроме него нас пробрала еще и театральная стужа, которая сковала тип пьесы, который принес мне славу. Она из года в год все усиливала свою ледяную хватку. Сцена сильно потускнела со времен зенита «Фауста» и «Генриха VI». Время славы и величия прошло, и драма уже больше не открывала окно во вселенную. Вместо этого она захлопнула все ставни и заставляла нас смотреть внутрь ограниченного мира, социально узкого, как в пьесах Бена Джонсона, или духовно тесного, как у Вебстера. На сцене уже больше не было ни Бога, ни Дьявола, ни их героических противоположностей, было лишь собрание отвратительных, ограниченных и незначительных человеческих существ, жучков с мозгами, но без души.

Возьмите, например, Бомонта и Флетчера. Они были насекомыми, роящимися на поверхности театрального потока. Они писали пьесы вместе и по отдельности для детских трупп, а теперь и для нас и предлагали обывателю мечтательный бред, которого тот хотел, плели всякую небывальщину, которой был обеспечен успех. Легковесная писанина всегда пользуется большой популярностью у праздной и невежественной публики.

Эти двое поселились на холостяцкой квартире в Бэнксайде, и все у них было общее: и дом, и плащи, и даже подружка, от которой они были без ума и делили постель на троих. В 1613 году Бомонт женился и вскоре умер. Они, бывало, выпивали в «Русалке» с Беном Джонсоном и Джоном Донном, и Бен потом говорил, что Бомонт так привык делить все пополам со своим товарищем, они так славно друг другу подходили, что семейная жизнь его убила. В то время им было всего лишь по тридцать два года. Но довольно о них. Шутя и играючи, они сделались звездами, но успех положил конец их дружбе. Флетчер продолжал сочинять и, когда я уже удалился от дел, писал вместе со мной «Генриха VIII» и «Карденио». Позднее я приложил свою усталую руку к «Двум благородным родичам», большую часть которой сочинил Флетчер. Его рука неожиданно обнаружилась во многих пьесах. И он продолжал писать свои собственные, хотя лучше всего ему сочинялось в союзе с Бомонтом.

Союзы часто бывают плодотворными. Пока Бомонт и Флетчер были заняты драматическим сотрудничеством и делили одну красотку на двоих, моя дочь Сюзанна принимала ухаживания доктора, который как-то пришел к нам по вызову и продолжал ходить, пока не снискал ее расположения.

Доктор Джон Холл – чудесный человек и большой оригинал.

– Весьма образованный человек.

Да, у него степень бакалавра и магистра кембриджского колледжа Квинс, но диплом врача он так и не получил. В Швейцарии он изучал медицину по принципам главного авторитета – Парацельса[163], который когда-то изучал сифилис, – неплохо иметь в семье такого человека! Холл – ревностный протестант с уклоном в пуританизм, но это не имеет значения. Как и то, что он всего лишь на одиннадцать лет младше меня и на восемь лет старше моей дочери – у них такая же разница, как между мной и моей женой. Я благословил их на брак, и Сюзанна не пожалела о том, что вышла за него замуж. У них прекрасный дом неподалеку и земля в Эвишеме, где Холл выращивает лекарственные травы и лечит пациентов растительными снадобьями, которые сильно отличаются от подозрительного дерьма чудаковатого Саймона Формана и ему подобных.