Елисейские Поля - Ирина Владимировна Одоевцева

Не девическое, даже не детское — кукольное лицо. Когда кукла еще в работе и ей еще не придали никакого выражения. Решительно никакого. Отсутствие всякого выражения, невозможное, пока человек жив. Но Люка мертва, и это сразу видно. Она не кажется спящей, она мертва. Смерть не придала ее лицу ни мраморной прекрасности, ни гордого покоя. Смерть не дала ему ни того знаменитого упрека: «Ах, что вы со мной сделали?» — ни просветленной кротости, ни строгости, ни святости. Нет, смерть, ничего не дав ему, сразу, не дожидаясь тления, покончила с этим лицом, уничтожила, стерла его. Эта белая девочка-кукла совсем не похожа на живую Люку. Как будто Люка состояла только из оживления, прелести и движения. Она даже не красива, эта кукла. Это не Люка, это труп Люки. Отвратительное слово «труп» совершенно точно определяет это мертвое лицо, это мертвое тело.

Люка мертва навсегда, нельзя себе представить, что эти мертвые веки могут открыться, эти мертвые губы — вздохнуть, и даже чудо воскресения, обещанное всем, кажется здесь невозможным. Мертва навсегда. Но страсть, которая еще так недавно жила в Люке, не успела еще улететь, найти себе новое место в мире, она еще тут, она сиянием свечей, запахом лилий, церковным пением входит в кровь провожающих, заставляя их так страстно плакать. Так страстно, будто сама Люка оплакивает себя их слезами. Мертвое лицо Люки, лицо куклы. Но если вглядеться, от него, сквозь свечи, пение и цветы, как сквозняк, как струйка ладана, тянет еле уловимым страхом. И все сквозь горе и слезы смутно чувствуют этот страх. Да, чуть-чуть страшно. Чуть-чуть страшно всем — Герэну, и статистам, и Лоранс, и даже Павлу Дэлю.

Тьери стоит далеко от гроба, у самого входа, в свадебно-похоронном официальном рединготе, со свадебно-похоронным официальным выражением лица. Он один во всей церкви кажется равнодушным. Но и ему страшно.

И вот уже надо идти прощаться. Нет, ему страшно. Он не пойдет. И вот уже гроб выносят из церкви.

Лоранс стоит на паперти, сгорбленная от горя, рядом со старухой-нищенкой, сама как старуха-нищенка. «Это, наверно, подруга Люки», — думает Павел Дэль. Она плачет, она всхлипывает, затыкая рот платком. Павел Дэль подходит к ней ближе. Она роняет платок — будто нарочно, чтобы дать ему возможность заговорить с ней. Он поднимает платок. Но она плачет, она не замечает его.

— Простите.

Ему непременно надо поговорить с ней. Она, наверно, знает, она подруга Люки. Она поворачивает к нему плачущие, отсутствующие глаза.

— Вы уронили. — Он протягивает ей платок.

Но она не берет платка. Платок не доходит до ее сознания.

— Спасибо, — все-таки говорит она и отворачивается.

Но он не может оставить ее в покое.

— Вы очень любили Люку?

Она хочет ответить, но только всхлипывает.

— Вы были ее подругой? — (Она трясет головой, слезы текут по ее щекам.) — Она была моей женой, — объясняет он свою настойчивость, — и я хотел бы у вас…

Но она прерывает его:

— Вашей женой? — Она протягивает ему руку, она крепко жмет его руку своей маленькой рукой. — Какой вы несчастный! Господи, какой несчастный! — Все человеческое сочувствие, вся готовность разделить его горе смотрит на него из ее глаз. Ей хочется обнять его, утешить, прижаться лицом к его черному пальто. — О, какой вы несчастный! — Она находит в толпе своего отца, подзывает его, знакомит их. — Подумай только — ее муж.

— Поедемте с нами на кладбище, — просит Лоранс, и Павел Дэль соглашается.

Катафалк и повозка с цветами медленно трогаются.

Павел Дэль садится в автомобиль Герэна. На минуту он забывает, куда и зачем едет. Возможность расспросить Лоранс о живой Люке становится важнее последних проводов мертвой Люки.

— Вы были дружны? — спрашивает он.

Лоранс качает головой:

— О нет! — Она только восхищалась Людмилой Дэль. Как все, кто ее хоть раз видел. — Я даже не была с ней знакома. Но мой отец хорошо знал ее.

Герэн кивает: да, он хорошо знал ее. Да, он тоже восхищался ею.

— Она говорила мне о вас, — вспоминает Павел Дэль. — Но отчего?..

Губы его дрожат, он не может кончить фразы. Но Герэн и так понимает. О чем может спрашивать этот несчастный, как не о смерти Люки?

— Безрассудная смелость, вера в удачу. И она всегда неосторожно правила. И она была переутомлена. Только что кончила картину, накануне вернулась из Венеции.

Все это Павел Дэль знал по газетам, по рассказам. Не это ему нужно.

— Вы знаете, она вызвала меня телеграммой в день… — Он останавливается. — Я приехал утром, она была уже… — Он снова останавливается. — «Приезжай немедленно». Больше ничего. Я не могу найти объяснения, почему именно в тот день…

Но Лоранс сейчас же находит объяснение:

— Ведь это совсем понятно. Она кончила фильм, она вернулась из Венеции. Оттого она и позвала вас, — говорит Лоранс логично, ясно, неоспоримо.

Да, объяснение найдено. Ложь, как молния, прорезает мрак правды. И правда бледнеет, тает, исчезает. Ложь, как молния, нет, как солнце, утешительно сияет в пустом небе. И Герэн не спорит. Значит, это действительно было так. Павел все-таки спрашивает:

— Разве она была одна? Разве никакой любви?

Заплаканные ресницы Лоранс тяжело взлетают. Это не муж Людмилы Дэль. Это враг. Как он смеет? Людмила Дэль жила совсем одна. Ничего, кроме работы, карьеры. У Лоранс от возмущения не хватает голоса, она поворачивается к отцу:

— Расскажи ему.

И Герэн рассказывает — то, что ждет от него Лоранс. Он сам говорил ей, что слухи о связи Люки с Ривуаром только клевета и зависть, он сам создал аскетически героический облик Люки, которым так пленилась Лоранс. Теперь поздно его разрушать. И зачем еще больше огорчать этого бледного, обманутого вдовца? Так благороднее, человечнее, лучше. Перед памятью Люки, перед Лоранс, даже перед собой. Чистота Люки восстановлена.

— Конечно, она позвала вас оттого, что кончила работу.

— Она в телеграмме просила привезти плюшевого медведя. Она была еще совсем… — Но договорить Павел не может, он плачет. И Герэн тоже вытирает глаза. — …Совсем девочка… Плюшевого медведя.

Гроб Люки опустили в могилу. Тьери вслед за другими бросает горсть земли на крышку гроба. Резкий звук — как удар, будто он ударил мертвую Люку. Он поворачивается. Теперь все. Теперь можно идти. Он молча проходит сквозь толпу. Нет, он не виноват. Это несчастный случай. Но лучше все-таки уйти отсюда поскорее.

На боковой аллее стоит Тереза. В черном, под черной вуалью. Он хочет пройти мимо нее, но она берет его под руку.

— Оставь, — говорит он коротко и отнимает руку, — я просил тебя не являться. И эти вдовьи крепы