Бессмертник - Белва Плейн

Нет, не трогай меня. Не приближайся ко мне с этим скорбным лицом. Ей хотелось закричать. Но она молчала. Даже обняла его — безжизненно, точно по обету. Ты же вычеркнул меня из жизни. Меня! Понимаешь? Меня! Не подходи ко мне, пока не станешь прежним. Только… станешь ли?

Она понимала, что ступила на опасный путь. Если не укротить обиду, если поддаться ей… Даже страшно подумать. Но как ее укротишь? В самом центре урагана всегда штиль. Штиль и мертвенный, недвижный ужас. Темнота полнится шорохами, до утра — целая вечность. После таких ночей под глазами у Айрис круги. Румянец на ее щеках не полыхал и в лучшую пору, а сейчас лицо приобрело землистый оттенок, и круги под глазами придавали ему трагическое выражение. А ведь с утра положено выглядеть посвежевшей, отдохнувшей. Ее угнетал собственный вид. И вид Тео, измученного призраками прошлого. За столом во время завтрака висела теперь изнуряющая тишина, прерываемая лишь шуршанием газеты.

Мало-помалу между ними вырастала стена.

В один прекрасный день Тео объявил, что они стали членами загородного клуба. Айрис изумилась. Ведь давно решено, что клубные развлечения не привлекают их настолько, чтобы раскошеливаться на взносы. Ради тенниса? Верно, Тео отличный теннисист, но до сих пор он довольствовался городскими кортами. Из Айрис спортсменка никудышная, так что ей клуб и вовсе ни к чему. Некоторые знакомые супружеские пары в клубе состоят, большинство же находят другие развлечения. Ближайшие их друзья, в основном врачи, выходцы из Европы, любят музицировать и собираются то в одном доме, то в другом — играть квартеты. Потому-то Айрис так изумилась, услышав о клубе.

— Хочу побыть среди легкомысленных людей, — объяснил Тео. — Я устал от серьезности. Хочу, чтобы вокруг танцевали и смеялись.

Но она тоже любит танцевать! О чем он? В чем он ее обвиняет? Гнев вспыхнул и мгновенно погас. Он просто пытается забыться, сменить обстановку. Как же она сразу не поняла? А еще гордится своим умением разбираться в душах, глядеть с чужой колокольни. Бедный, бедный Тео! Надеется, что праздные толпы, новые лица и наигранная веселость принесут забвение и покой. Наивно? А может, нет?

За его напускной веселостью ей виделось нечто совсем иное… Злость? Горечь? Вызов? Мы упустили что-то важное… Оно ускользнуло из рук. Меж пальцев.

Вспомнилось, как когда-то давно, только познакомившись с Тео, она подумала: ему достанется любая. Стоит только захотеть. И вот теперь, в клубе, он постоянно окружен женщинами. Вокруг него вьются и совсем юные девушки, и дамы много старше Айрис, причем он не прилагает никаких усилий, просто стоит у стойки бара, потягивает коктейль или виски — вообще он пьет очень мало, и одного бокала ему хватает больше чем на час, — а женщин словно магнитом притягивает этот умудренный, мягкий взгляд, не восхищенный, но обещающий восхищение. Да еще чуть заметный акцент — не то британский, не то европейский — привлекает и ласкает женский слух… Нет, ей не в чем было его упрекнуть. Но как же хотелось порой дать ему пощечину!

Стоило Тео перешагнуть порог дома, он снова погружался в скорбную печаль. На словах это никак не выражалось, поскольку тема была давно закрыта и запретна. Но его манера, голос, а главное, молчание говорили сами за себя. Скорбь выстужала дом, словно тут непрерывно сквозило из неплотно прикрытой форточки: где щель — непонятно, а дует, дует, дует… Приятели по клубу его бы вряд ли узнали. Там он один, а дома — совсем другой.

Раздвоение личности.

Если б она могла поделиться с кем-нибудь своими горестями! Но ведь это касается только ее одной. Айрис никогда не умела откровенничать, обсуждать личное. И ее уже не переделаешь. Самолюбие — пускай ложное и никому не нужное — не позволяет ей обсуждать столь интимные вещи. Есть лишь один человек, которому можно довериться в крайнем, но все-таки ином случае. Папа. Только об этом и с ним не поговоришь. Он не должен знать, что жизнь дочери хоть чем-то омрачена. Ему необходимо, чтобы семья — и снаружи, и изнутри — была образцовой. Ведь он неисправимый идеалист, и на глазах у него шоры. В Писании сказано, какой должна быть семья, каким традициям ей надлежит следовать. Значит, так тому и быть. Иного не дано.

Она стояла посреди спальни, пытаясь решить, что делать с этим никчемным субботним утром. Тео ушел на клубные корты. На лужайке перед домом поскрипывали качели: дети уже на улице, с Нелли. Надо бы спуститься к ним, а Нелли пускай справляет работу по дому. Еще надо пройтись с Лорой по магазинам: девочка из всего выросла, ей коротки и плащи, и платья. Кроме того, Айрис, как всегда, беспокоится за Стива. Он чересчур замкнут, прямо рак-отшельник. Из школы плетется в одиночку, ссутулившись, повесив голову. А Джимми всегда в кругу друзей, в веселой, шумной компании… Но сейчас у нее нет сил вникать в детские проблемы. Нет сил двинуться. Сделать шаг. Поднять руку…

Зазвонил телефон.

— Приходите-ка сегодня к нам обедать, — сказала мама.

— Тео обедает в клубе. И вы только что вернулись из Мексики. Разве гости сейчас кстати?

— Вы не гости, а семья. И Эрик приедет из Дартмута. Он звонил вчера вечером, сказал, что к полудню будет здесь. Так что приходи. А Тео может забежать попозже. И детей приведи.

— Не надо, они прекрасно играют дома. Нелли за ними приглядит. Я приду одна.

В последнее время ей не хватает терпения на детей. Устала заботиться, пестовать и жалеть; хочется, чтобы жалели ее. Она вспомнила, как в детстве после тяжелого дня в школе стремилась за обеденный стол, в тепло и уют родительского дома. Ей так нужны родители — папа, — ей очень стыдно, но она чувствует себя такой маленькой и слабой…

Она ехала на машине через город. По-осеннему грустное солнце палит, не жалея сил, а в воздухе, несмотря на жару, пахнет осенью, и желтые листья медленно кружатся в безветренном неподвижном воздухе. Главная улица запружена фургонами; внутри — собаки, дети; на бортах наклейки, эмблемы престижных колледжей — Гарвард, Смит, Брин-Мор. На тротуарах возле банка за шаткими раскладными столиками женщины торгуют билетами благотворительных лотерей: для неустроенных иммигрантов, для больных церебральным параличом, умалишенных и прочих страдальцев. Но чужие страдания ее сейчас не трогают.

Она проехала мимо школы, где в следующем году ей предстоит стать председателем родительского совета. Мимо пристройки, которую папа выстроил для них несколько лет назад. Вокруг успели разрастись ноготки и циннии, горят золотым и красным огнем. Но это тоже не важно.

На прошлой неделе Тео сказал: «Я не могу больше ходить в синагогу».

Айрис остановилась как вкопанная. Где была, посреди комнаты. Не хочет ходить — вольному воля. Он и так уже несколько месяцев не ходит, и она ничуть не возражает. Но он сказал это с таким вызовом, словно бросил дуэльную перчатку. И она ее подняла.

«Не можешь? Почему?»

«Странно, что ты задаешь такой вопрос. Могу я, по-твоему, сидеть и слушать причитания о Боге? О Боге, допустившем Дахау?»

«Не нам судить Бога. Всему на свете есть своя причина, и она не всегда доступна нашему пониманию».