Шардик - Ричард Адамс

— Повсюду женщины ходят стирать на реку и считают это в порядке вещей, — сказала она. — Для этого реки и предназначены: чтобы стирать там да сплетничать. Но только не в Зерае.

— А на Квизо?

— На Квизо мы жили гораздо проще и веселее, чем вы можете представить. Но я имела в виду любой город или деревню, где люди могут заниматься повседневными делами без всякой опаски… да, и без чувства стыда, волочащегося за ними кандальной цепью. Ну не счастье ли, не истинное ли чудо, когда ты можешь спокойно пойти на рынок, поторговаться с лоточником, побродить по улицам, жуя честно купленное лакомство, а потом угостить подругу, пока болтаешь с ней у реки? Я ведь видела, как оно бывает: девушки с Квизо много путешествовали по делам острова, знаете ли: в некоторых отношениях мы обладали большей свободой, чем обычные женщины. Быть лишенным маленьких радостей, привычных и обыденных для простого человека, — вот настоящая тюрьма, настоящее наказание, настоящие горе и утрата. Если бы люди знали подлинную цену таким вещам, они бы куда больше ценили доверие, честность и искренность, которые только и делают их возможными.

— Зато у вас было нечто другое, — ответил Кельдерек. — Ведь деревенские женщины живут очень ограниченной жизнью: стряпня, шитье, дети, стирка.

— Возможно, и так. Птицы поют в деревьях, добывают пропитание, спариваются, строят гнезда — и знать не знают ничего другого. — Мелатиса с улыбкой смотрела на него, медленно перетягивая то в одну, то в другую сторону закинутое за шею полотенце. — Они живут очень ограниченной жизнью. Но посади птицу в клетку — и скоро увидишь, дорожила ли она тем, что потеряла.

Кельдереку безумно захотелось обнять девушку, даже голова закружилась от желания. Чтобы скрыть свои чувства, он низко склонился над своим ножом и недоструганным рыболовным крючком.

— Вы тоже поете, — сказал он. — Я слышал.

— Да. Хотите, спою сейчас? Я иногда пела для барона. Он любил слушать старые ортельгийские баллады, но на самом деле ему было все равно, кто поет: пению Анкрея он внимал с таким же удовольствием. Ох, вам непременно нужно его послушать!

— Нет… лучше вы спойте. Пение Анкрея меня не особо интересует.

Мелатиса встала, заглянула в комнату тугинды, потом вышла из кухни и минуту спустя возвратилась с простой, не украшенной резьбой киннарой из светлого дерева сестуаги, с покоробленным корпусом и сильно потертым грифом. Она дала Кельдереку рассмотреть инструмент и сказала:

— Не вздумайте насмешничать. Насколько мне известно, это единственная киннара во всем Зерае. Ее выловили из реки, и барон, спрятав гордость в карман, выпросил в Лэке струны. Если они порвутся, заменить будет нечем.

Снова сев на лавку у окна, Мелатиса с минуту легко перебирала струны, настраивая киннару, стараясь по возможности смягчить его резкое звучание. Потом, опустив глаза и словно забыв о присутствии Кельдерека, она запела старинную балладу об У-Депариоте и Среброцвете Саркида. Кельдерек хорошо помнил это предание, по сей день считавшееся правдивым в Саркиде: Депариот, брошенный предателями на погибель в ужасном Синелесье и уже оплаканный своими друзьями и слугами, был спасен от безысходного отчаяния таинственной прекрасной девушкой, одетой как королева. Она ухаживала за ранами Депариота, собирала для него съедобные плоды, грибы и коренья, вдыхала в него мужество и день за днем направляла его хромающие шаги через глухие чащобы — и вот наконец они добрались до знакомых ему мест. Но когда он хотел взять девушку за руку и повести навстречу своим друзьям, бежавшим к ним с распростертыми объятьями, она растаяла в воздухе, и вместо нее в высокой траве осталась лишь серебряная лилия на длинном стебле. Убитый горем Депариот, рыдая, упал на колени и с тех пор страстно желал лишь одного — вернуть полные тягот дни, проведенные с ней в лесу.

В благословенный лес глухой

Стремлюсь измученной душой.

Там, в диком сумрачном краю,

Оставил я любовь свою.

Допев последнюю ноту, Мелатиса долго молчала, и Кельдерек тоже не открывал рта, понимая, что сейчас слова излишни. Она рассеянно перебирала струны, а потом, словно поддавшись внезапному порыву, запела шутливую песенку «Кот, поймай рыбку», которую многие поколения ортельгийских ребятишек разыгрывали в лицах на берегу. Кельдерек невольно рассмеялся от радости, ибо ни разу не слышал и не вспоминал ее с тех самых пор, как покинул Ортельгу.

— Так, значит, вы жили на Ортельге? — спросил он. — Что-то я вас не припомню.

— Нет, не на Ортельге. Эту песенку я узнала на Квизо, когда была еще ребенком.

— Вы были на Квизо ребенком? — Кельдерек совсем забыл, что говорила ему Ранзея однажды. — А когда же…

— Вы не знаете, как я оказалась на Квизо? Сейчас расскажу. Я родилась в невольничьем питомнике в Тонильде и матери своей совсем не помню. Дело было еще до Войны за отмену рабства, и мы были товаром, который нужно подготовить для продажи. Когда мне было семь, ферму захватил Сантиль-ке-Эркетлис с хельдрилами. Раненый капитан отправился за исцелением к тугинде на Квизо и взял с собой меня и девочку по имени Брийя, чтобы отдать нас на воспитание жрицам. Брийя по дороге сбежала, и дальнейшая ее судьба мне неизвестна. А я стала дочерью Ступеней.

— Вы были счастливы?

— О да. Обрести дом и мудрых, любящих, заботливых покровительниц — вы не представляете, что это значило для меня после скотского существования в питомнике. Они поддаются исцелению — душевные раны, нанесенные ребенку. Все меня ласкали и баловали. Я делала блестящие успехи — смышленая была, знаете ли, — и выросла в полной уверенности, что я божий дар для Квизо. Вот почему, когда настало время, я оказалась не готова к настоящему самопожертвованию, в отличие от бедной Ранзеи. — Немного помолчав, Мелатиса добавила: — Но я многому научилась с тех пор.

— Вы жалеете, что никогда не вернетесь на Квизо?

— Уже нет. Я же сказала, мне открылось понимание…

— Не слишком ли поздно? — перебил он.

— О да. Понимание всегда приходит слишком поздно. — Девушка встала и, проходя мимо Кельдерека к комнате тугинды, низко наклонилась к нему и прошептала, коснувшись губами уха: — Нет, на самом деле обрести понимание никогда не поздно.

Через минуту Мелатиса позвала Кельдерека и попросила отвести тугинду к очагу, пока она перестилает постель и подметает комнату.

Ближе к вечеру жара спала, и двор погрузился в тень. Они сидели неподалеку от смоковницы, росшей у самой стены: Мелатиса на скамье под открытым окном тугинды, а Кельдерек на стенке колодца. Доносившиеся из гулкой глубины под ним звуки, похожие на тихие смешки и шепоты, растревожили память, и спустя время он встал и начал собирать одежду, разложенную Мелатисой на просушку утром.

— Еще не все высохло, Мелатиса.

Девушка лениво потянулась, выгибая спину и запрокидывая лицо к небу.

— Дома досохнет.

— До ночи не успеет.