Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

говорящего по-русски. В Польше — еврея, плохо говорящего по-польски. В Америке я, естественно, играю роль еврея, плохо говорящего по-английски. Все должно быть плохо, чтобы я мог ходить по сцене. Такова уж моя планида. На Второй авеню находится единственный театр, в котором я мог бы играть человека, который не говорит на ломаном языке. Пане Грейн, я и не знал, что вы сюда заходите.

— Я и сам не знал, что я буду здесь сегодня вечером.

— Вы похудели или что? Как дела у Анны?

— Спасибо. С ней все хорошо.

— Мы ведь с вами разговаривали по телефону. Когда, бишь, это было? Вчера? Позавчера? Вы ведь хозяин квартиры, в которой я живу, а я стал вашим квартиросъемщиком.

— Не моим, пане Котик.

— Какая разница? У меня лопнула труба и залила мой гардероб. Подхожу я к этому, как он там называется? К super,[294] а он говорит, что я должен требовать компенсации от вас. Смешно, да? Так как же вы все тут собрались? Что там случилось с Борисом Маковером? Он потерял пару долларов, да?

— Я вижу, об этом говорит весь Нью-Йорк.

— Люди это знают. Теперь он, так сказать, ваш тесть. Чтобы он потерпел фиаско в коммерческих делах, это нечто из ряда вон выходящее, потому что Борис Маковер умеет делать деньги из песка, из грязи. Может быть, мне не стоит говорить этого здесь, прилюдно, но ведь мы тут все свои: Анна была влюблена в вас еще в Берлине. Вы где-то были, Бог знает где, а она только о вас и говорила: «Мой учитель, студент, моя первая любовь…» Я, бывало, ей говорил: «Что ты занимаешься глупостями? Он, наверное, уже даже забыл, что ты живешь на этом свете»…

— Я никогда ее не забывал, — сказал Грейн, потрясенный собственными словами и сбитый с толку всей ситуацией, в которой он оказался.

Эстер сразу же ощетинилась:

— Теперь это уже не важно, но было время, когда ты говорил, что для тебя существует только одна женщина. И ты знаешь, кого я имею в виду.

— Мистер Плоткин только что говорил, что прошлое нельзя забыть. Он тоже прав.

— То есть ты сейчас сознаешься, что был влюблен в нее на протяжение всех этих лет?

— Я ни в чем не сознаюсь, Эстер. Тут не Россия, и никто ни в чем не должен сознаваться.

— И все же сознаются…

— Что это? Сцена ревности? — спросил Яша Котик. — Там-то, в России, еще как сознаются! Чистосердечное признание спасло мою жизнь. Я понял, что они там хотят только одного: чтобы люди сознавались. Когда ты сознаешься, тебе все прощают. И никаких тебе молитв, и никакого Бога… Где официант?

— Извините меня, пане Грейн, — произнесла Юстина Кон. — Я где-то слышала ваше имя, но не помню где. Вы случайно не родственник покойного Станислава Лурье?

Грейн побледнел:

— Можно сказать и так.

— Что она говорит? Что она говорит? — сказал Яша Котик. — Заваривает кашу…

— Может быть, я и завариваю кашу… Не знакомы ли вы случайно с профессором Шрагой?

— С профессором Шрагой я тоже знаком.

— Я как-то была у них дома, и там упоминали ваше имя.

— Вы водите знакомство с профессором Шрагой?

— Я немного с ним знакома. Скорее я вожу знакомство с его женой, с этой сумасшедшей дантисткой.

— Она не его жена.

— Вот как? Вот хитрая баба. И сумасшедшая, и коварная при этом. Теперь это уже можно рассказать. Это я изображала из себя Соню, покойную жену Станислава Лурье. Меня наняла эта старая кобыла, чтобы сыграть перед несчастным Лурье роль его жены. Она мне даже толком не заплатила, эта ведьма…

— Ай-ай-ай, ты не должна была этого говорить! Не должна была! — воскликнул Яша Котик. — Такое не рассказывают. Есть вещи, которые непременно должны оставаться тайной. Их, как говорится, забирают с собою в могилу.

— Почему это обязательно должно быть тайной? Такого человека надо арестовать. Ты сам говорил, что это его убило.

— Я ничего не говорил! Ша! Тихо! В таких вещах нельзя обманывать, но люди обманывают, ой как обманывают! Вся жизнь — один большой обман! Спроси меня. Пожелай я рассказать тысячную долю того, что видели мои гляделки, я бы смог написать об этом толстую книгу. Вот я вам расскажу один факт. Я тогда еще жил в Берлине, и вся Германия говорила обо мне. Двумя самыми знаменитыми людьми в Германии были Штреземан[295] и Яша Котик. Я познакомился с одним немецким бароном. Этот барон помешался на птичках. Так вот. У него под Берлином был домик, а там — полным-полно птичек. Он и книгу написал. А его жена была дочерью казацкого генерала. Этот генерал убежал от большевиков и стал в Берлине шофером. Дочка его была еще тот товарец. Она крепко взяла барона в свои ручки. Кроме птичек он любил забавляться с собаками. Бывало, он брал собак и резал их живьем. Как это называется? Да, вивисекция. Он хотел посмотреть, как у собак бьется сердце и тому подобные вещи. У него были всякие инструменты. Черт знает что. Одного пса он кастрировал. Все это ради науки или черт его знает ради чего. Барон хвастался, что на войне он зарезал ножом дюжину французов. И тут появляется Яша Котик. Какие дела Яша Котик может иметь с таким бароном? Очень просто: я разводил шуры-муры с его женушкой, с этой дочкой казацкого генерала. Что это был за товарец, я вам сейчас, когда мы сидим за столом, рассказать не могу. С тех пор как блудницы начали блудить, такой блудницы еще не было. У нее был такой каприз: изменить мужу, глядя на него. Но как это сделать?

— Да, как это сделать? — спросил Морис Плоткин.

Эстер скривилась:

— Послушайте меня, мужчины. Я сама тоже не праведница, но таких разговоров за столом не ведут.

— А где же их вести? Во-вторых, нет так нет. Вон идет официант!..

Грейн вдруг обратился к Юстине Кон:

— Он поверил, что вы его покойная жена?

— Да, поверил. Почему ему было не поверить? Темно, и тут я вырастаю как из-под земли. И обращаюсь к нему по-польски. Кому может прийти в голову, что все это — представление? Никогда не забуду, как он плакал… Благодаря этому я и познакомилась с Яшей Котиком.

— Я просил тебя, девочка, чтобы ты слишком много не болтала, — сказал Яша Котик.

— Уже поздно. Я уже все разболтала. Кем был вам Станислав Лурье? Кузеном?

— Нет, не кузеном…

— Ну-ну, заваривается еще та каша! — вмешался Яша Котик. — Когда люди