Вот я - Джонатан Сафран Фоер

— Да, его жизнь.

— Нашу.

— У меня вопрос, — сказал Бенджи.

— Что? — в один голос спросили братья.

— Джинкс!

— Черт возьми, Maкс.

— Все нормально. Сэм, Сэм, Сэм…

— Какой у тебя вопрос?

— Макс сказал, ты можешь убежать, пока не кончится война.

— Никто не убегает.

— А что, если война никогда не кончится?

Джулия вернулась как раз к укладыванию детей. Это оказалось не так больно, как представляла она или Джейкоб, но только потому, что она представляла вечер гробового молчания, а он — вечер воплей. Они обнялись, мягко улыбнулись друг другу и приступили к делу.

— Папа добыл Тору.

— И раввина?

— Это было два в одном.

— Только не кантора, прошу.

— Слава Богу, нет.

— А ты все нашла в "Здоровом питании"?

— Я предпочла кейтеринг.

— За день-то?

— Ну, не лучший поставщик в городе. Кто-то им вменял сальмонеллез, но это не доказано.

— Слухи, конечно. У нас будет сколько, человек пятнадцать? Двадцать?

— Еды будет на сотню.

— Все эти шары с метелью… — сказала Джулия, искренне жалея.

Они лежали в деревянных клетях на трех полках в бельевом шкафу, по пятнадцать в ряду, по восемь рядов на полке. Их там никто не тронет несколько лет — такая масса плененной воды, как весь тот воздух, запертый в складированной пузырчатой упаковке, как слова, запертые в рисованных облачках мыслей. Наверное, в стеклянных сводах были микроскопические трещины, и вода медленно испарялась — может, по четверти дюйма в год, — и ко времени, когда Бенджи пришла пора проходить, или не проходить, бар-мицву, этот снег лежал на сухих дорожках, все еще белый.

— Кстати, дети ни о чем не догадываются. Я вчера сказал им, что ты уехала на объект, и они больше ни о чем не спрашивали.

— Мы никогда не узнаем, что им известно.

— И они не узнают.

— Всего лишь ночь, — сказала Джулия, загружая тарелки в машинку. — Но я никогда не покидала их по своей воле. Только когда мне приходилось. Я ужасно себя чувствую.

Вместо того чтобы облегчить ее переживания, Джейкоб решил разделить их:

— Это тяжело. — Но рядом был и другой ангел, сквозь крошечные ступни приколоченный к плечу Джейкоба: — Ты была у Марка?

— Когда?

— Это к нему ты ездила?

На этот вопрос было много возможных ответов. Она выбрала:

— Да.

Он принес снизу еще тарелок. Она приняла душ, чтобы снять напряжение в плечах и отпарить Сэму костюм. Он сводил Аргуса в Роуздейл, где они слушали, как в темноте другие собаки бегают за палкой. Она перестирала ворох детских трусов и носков, посудных полотенец. И они опять сошлись на кухне — вынимали из машинки чистые, все еще теплые тарелки.

Поневоле Джулия продолжила мысль с того места, где бросила:

— Пока они были малы, я и на две секунды глаз от них не отводила. Но придет время, и мы по нескольку дней подряд не будем разговаривать.

— Такого не будет.

— Будет. Все родители надеются, что с ними такого не случится, но это происходит со всеми.

— Мы не позволим такому произойти с нами.

— В то же время мы это только подхлестываем.

Потом они были наверху. Джулия перебирала свои флаконы и бутылочки и уже не могла вспомнить, что ищет. Он поменял отделения для своих свитеров и для футболок — в этом году чуть раньше обычного. За окнами было уже темно, но Джулия опустила шторы от утреннего солнца. Он влез на кушетку, чтобы дотянуться до лампочки. И вот они у парных раковин, чистят зубы.

— Есть интересный дом на продажу, — сказал Джейкоб, — в Рок-Крик-парке.

— На Дейвенпорт?

— Что?

Она сплюнула и сказала:

— Дом на Дейвенпорт?

— Да.

— Видела его.

— Ездила смотреть?

— Нет, объявление.

— Довольно неплохой, да?

— Этот дом лучше, — сказала Джулия.

— Этот самый лучший.

— Это очень хороший дом.

Он сплюнул, затем принялся чистить язык, то и дело ополаскивая щетку.

— Я лягу на диване, — сказал он.

— Могу и я.

— Нет, я пойду. Мне надо привыкать спать в неудобных местах, закалиться.

Его шутка затронула что-то важное.

— Наш по-модному потертый диван не так уж плох, — отшутилась она.

— Может, правильно будет поставить будильник пораньше и вернуться в спальню, чтобы дети увидели нас утром вместе?

— Когда-то же они должны узнать. А может, и уже знают.

— После бар-мицвы. Давай не портить им хотя бы это. Даже если все просто притворяются.

— А мы что, правда больше не собираемся говорить о твоем отъезде в Израиль?

— А о чем тут еще можно говорить?

— Это безумие.

— Это уже было сказано.

— Это нечестно по отношению ко мне и к детям.

— Это тоже было сказано.

А что она не сказала, и что он хотел бы услышать, а услышав, даже мог бы передумать ехать, было: "Потому что я не хочу, чтобы ты уезжал". Но вместо этих слов она тогда сказала: "Ты мне не муж".

Диван оказался удивительно удобным — более удобным, чем органический матрас из водорослей и конского волоса за семьсот долларов, купленный по настоянию Джулии, — но Джейкоб не мог уснуть. И даже ворочаться не было сил. Он не понимал, что чувствует: не то вину, не то унижение, не то просто грусть, — и, как всегда, его одолевали эмоции, которые он не мог определить и которые превращались в гнев.

Он спустился на первый этаж и включил телевизор. Си-эн-эн, Эм-эс-эн-би-си, "Фокс ньюс", Эй-би-си — всюду новости с Ближнего Востока, все об одном. Не пора ли наконец признать, что он ищет свой сериал, который даже и не его? Если это не самолюбование, то самобичевание. А это тоже самолюбование.

Наконец, вот и он, ретрансляция по Ти-би-эс. Иной раз Джейкобу удавалось убедить себя, что, если вырезать брань и обнаженку, выйдет еще лучше, что эти моменты вставлены лишь затем, что свободу показывать наготу и ругань нужно использовать, раз уж она есть. Джейкоб подумал, много ли исполнительные продюсеры делают на продаже сериала другим каналам, и переключился.

Он проскочил какое-то кулинарное реалити-шоу, какой-то экстремальный спорт, какую-то гадкую серию "Гадкого меня". Все это были очередные перепевки чего-то другого, да и то, что перепевалось, тоже отродясь не было оригинальным. Джейкоб совершил полный оборот вокруг планеты телевидения, вернувшись туда, откуда вышел: на Си-эн-эн.