О людях и книгах - Борис Владимирович Дубин

была какая-то пауза, но эта пауза прошла или вот-вот пройдет, и Лазарь Ильич, конечно, выступит одним из самых ясно смотрящих, при этом некрасующихся и честных свидетелей того, что было.

Памяти Ариэля

I

Второй день повторяю строку Пастернака: «Ты значил все в моей судьбе…» Но не хочу сейчас говорить о своей потере и вообще о чем бы то ни было личном, и не только потому, что слишком больно. Дело в ином. Мы были знакомы с Анатолием Гелескулом больше сорока лет, дружили, не раз вместе работали, и все же я всегда чувствовал рядом присутствие чего-то значительно большего, чем человек, даже такой близкий. Он как бы не весь был тут, со мной, с нами (а Гелескул любил и умел дружить своих друзей). Не знаю, как это передать, выходит очень коряво и приблизительно, но попробую. Он был, скажем так, духом поэзии, на время принявшим земной облик: казалось, в любую секунду он может вдруг улетучиться. К ошеломляющему счастью оказаться рядом с ним всегда примешивались удивление и тревога: становилось как-то не по себе, что ли, не могу назвать это по-другому.

В ариэлевском начале и складе – все дело. Поэтому Анатолий Гелескул не просто переводил только то, что глубоко знал и беззаветно любил, – он писал стихи. И как могло быть иначе? Он, уверен, и не умел иначе, поэзия была самой его сутью, способом существования, формой жизни – в мире, замечу, мало напоминающем жизнь и совсем не похожем на поэзию.

Я несколько раз видел, как на ходу, легко, по-моцартовски он работает. Но редакторы помнят, как долго Гелескул тянул даже с самой небольшой подборкой стихов, крошечной врезкой к ним, которые правил то здесь, то там до последней минуты. Он был абсолютно узнаваем в каждой строке, но при этом постоянно менялся, почему, кстати, и перерабатывал сделанное при любой новой публикации. При первом нашем знакомстве он отмахнулся от Бодлера, которого я пробовал тогда переводить («Учите испанский, польский – вот где поэзия»), – через тридцать с лишним лет он перевел бодлеровскую «Падаль» и «Прибытие на Киферу», и как перевел! То же самое было с Норвидом, с Чеславом Милошем: он должен был прийти и пришел к ним, очень нескоро, сам. Никакие звонкие имена его не убеждали, и он никогда не думал о том, чтобы «представить» того или иного «великого поэта», «значительное явление» и т. п. Просветительства в нем не было ни на йоту – он был, рискну сказать, романтиком, в голову приходят Жуковский, Гёльдерлин… Романтиков, вплоть до самых поздних (Рильке, Лесьмяна, Пессоа, Лорки, Галчинского), он, кажется, только и переводил.

Этот общепризнанный «кунктатор» сделал, даже по количеству, поразительно много – две недавно вышедшие объемистые книги избранного[352] далеко, далеко не вмещают всего им переведенного, а есть ведь еще переведенная проза и драматургия, есть эссе об авторах тамошних и здешних, написанные им самим. Но дело, как всегда в жизни, конечно, не в количестве, а в масштабе. Воплощенный поэт, Гелескул поднял переводческое дело на невероятную высоту, стал эпонимом нашего ремесла. Думаю, каждый из читающих стихи хранит в уме как самое дорогое не один и не два десятка вещей, созданных Анатолием Гелескулом. Так было, так есть, так будет – и лучше не бывает.

II

Платон устами Сократа назвал поэта «существом легким, крылатым и священным». Я услышал гелескуловского Лорку сорок пять лет назад, его Лесьмяна – сорок лет назад, и, надеюсь, не обижу никого из присутствующих на сегодняшнем последнем прощании с поэтом, если скажу: ни с кем другим рядом я никогда не чувствовал въяве такого живого присутствия гения. И далеко не только в те минуты (их, к счастью, тоже было много), когда он читал стихи: я помню сотни наших встреч, множество его бытовых жестов, – как он закуривает, прочищает горло перед началом разговора, треплет собаку, наливает рюмку, улыбается, поднимает руку на прощание… Он напоминал язычок свечи – в каждом его движении была летучая, точная и горячая пластика огня. Необычайно тихий и невероятно сдержанный, на редкость немногословный, почти беззвучный, он был сама страсть: вспомним только его глаза.

Гений – это уже непомерно много. Но – именно как гений – он в любую минуту был абсолютно состоявшимся, осуществившимся буквально в каждом мгновении, прямо здесь и сейчас, раз и навсегда. Он отчеканил свой образ в доставшемся ему времени и пространстве, действительно став челом века.

Но и этого мало. Одиночка, нелюдим, человек на обочине, житель каких-то бесконечных выселок, он оказался существом необыкновенно влекущим, непобедимо притягательным, фокусом бесчисленных связей и отношений, собирающим вокруг себя огромное число самых разных людей, которые нередко даже не подозревали друг о друге. Смотрите, сколько нас сегодня собралось здесь. А зайдите в Интернет: сотни людей обмениваются гелескуловскими строками как заветными паролями, мгновенно узнаваемыми знаками близости. Оказывается, поэт (не хочу говорить сейчас «переводчик») и впрямь может менять жизнь людей. Мою – прошу простить личную ноту – он изменил полностью. Его слова решили всё.

Конечно, боль утраты сейчас ничем не заглушить, всякий из нас унесет ее с собой. Болью, как и смертью, нельзя поделиться: она у каждого своя. Но восхищение, любовь и благодарность у нас общие, они – вопреки гибельному разрыву – нас объединяют. Не забудем же этой общности: она – еще один, дошедший уже из-за смертной черты дар, который мы получили от нашего ушедшего товарища, друга, спутника, близкого и родного человека.

Мир его праху и светлая ему память!

Переводчик

Переводят ведь не только что-то с или на, но и кого-то через.

Из уроков грамматики

Области наших переводческих интересов буквально ни в чем не совпадали. Тем не менее, оглядываясь сейчас назад, я ясно вижу, что не просто читал все крупные, книжные работы Грейнема Ратгауза (1934–2011) – это как раз не удивительно: тогда, сорок лет назад, все читали всё! – но что они стали метками и мерками моей собственной жизни, оказались вехами в биографии. Не про каждого из собратьев, даже более мне близких профессионально, такое скажу[353]. Дело здесь, вероятно, еще и в том, что эти книги пришлись на период, когда я начал понемногу переводить сам (собственно, об одном «долгом» десятилетии 1968–1982 годов и пойдет ниже разговор). Образцы чужого труда при этом особенно важны как ориентиры. Не о том речь, чтобы идти за ними след