Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич

Лотос в своём дневнике.

Барышни Индии тоже вели свои дневники.

Лотос записывала свои победы и сны на листе того царственного цветка, который мы называем «Victoria regia».

Это самый пышный и благоуханный из цветов, но бойтесь того момента, когда он расцветает: первое дыхание веет ядом.

Вот что писала Лотос на благоухающих ядовитых лепестках:

«Мне снился страшный сон.

Тенистый старый сад. Мохом обросшая скамья. И я, без мыслей, без желаний, пришедшая укрыться сюда от палящих лучей солнца, от страстных речей моих поклонников, отдохнуть от песен, вздохов, возгласов восторга.

Солнце заходило.

Кто-то показался на повороте дороги.

Я в изумлении поднялась с места. Это был идол нашего храма.

О, он не походил на тех, от кого я убежала сюда.

Он не любил, он только позволял себя любить.

Он никогда не сделал бы первого шага.

А между тем я ему нравилась. Немножко. По крайней мере, мне так казалось.

Нравиться идолу? Но ведь это ж было во сне!

И это мне льстило.

Потому что он был идолом, оракулом, богом.

Его приговоров боялись.

В его предсказания верили все.

И во сне мне казалось, что я употребляла все усилия, чтобы разжечь его страсть.

Так и теперь я употребила к этому все средства.

Я завела с ним разговор, немножко смелый, немного насмешливый, немного вызывающий.

Мы стояли у дерева.

Расстояние между нами всё уменьшалось.

И когда я уже чувствовала его дыхание, читала желание в его глазах…

Когда на устах его уже не играла улыбка… Когда, вся облитая заходящим солнцем, я откинула голову и почти коснулась его плеча…

Он вдруг покачал головой, улыбнулся и, пожимая мне руку, сказал:

— Я спасаюсь! Уж очень ты хороша сегодня, маленькая Лотос.

Я прислонилась к дереву.

Да, я довольна, довольна потому, что он не потерял интереса в моих глазах.

Потому, что он всё ещё будет раздражать моё самолюбие и действовать на моё воображение».

Странно! Проснувшись, Лотос ни о чём не могла думать, кроме идола. Это было так же похоже на любовь, как и на любопытство. Впрочем, кто же поймёт, где у женщины кончается одно и начинается другое. Кто сумеет ответить, что толкает девушку в первый раз в объятья: любовь или любопытство?

Трепещущая Лотос взошла в сумрачный храм, где стоял идол, холодный, бесстрастный, улыбающийся тою вечною загадочною улыбкой, которою улыбаются индийские боги. Эта улыбка похожа на ту вечную, широкую и злобную улыбку, которою скалит свои зубы череп, — улыбка смерти над жизнью.

Не сознавая, что она делает, Лотос, взобралась на пьедестал и стояла теперь к идолу близко, как во сне. Её тянуло к этому идолу, холодному, бесстрастному. Как вдохнуть в него жизнь?

Лотос ближе и ближе приближала своё лицо к лицу идола и чувствовала, как камень делается теплее от её дыхания.

Её губы почти касались губ идола. Почти… И вдруг она почувствовала, что губы идола коснулись её уст.

Это не она, это идол сделал движение.

С лёгким криком отшатнулась она прочь…

Глаза идола горели. Яркие краски сбежали, и его лицо было теперь бледно. Идол больше не улыбался.

В тишине храма прозвучал стук меча и венца, выпавших из его рук, и руки идола протянулись, чтоб обнять Лотос.

Лёгким, гибким и быстрым движением Лотос выскользнула из его объятий и рассмеялась звонким, серебристым смехом.

— Теперь я знаю, что и ты такой же, как все. Благодарю тебя, мрачный бог. За одну минуту страсти и желания ты дал мне средство сводить с ума даже богов.

А идол стоял перед ней, снова улыбаясь своей вечной улыбкой, смеясь над всем и, быть может, теперь над собой.

Таков был первый поцелуй, раздавшийся в мире.

Как видите, сударыня, поцелуй предназначался для богов, а не для людей.

Для людей это слишком сильное средство. И вот почему люди слишком теряют голову от поцелуя.

Будем же благоразумны.

И будем довольствоваться в нашем маленьком флирте взглядом, пожатием руки.

Поцелуй, это — нечто слишком героическое для нас.

Седые волосы

— Посмотри, у тебя уж седые волосы! — сказала она, проведя рукой по моей голове.

— Неправда!

Два-три серебристых волоса на висках… При моей жизни это так понятно.

— Но у меня нет ещё седых волос.

Я никогда не занимался своею наружностью, но это замечание почему-то привело меня в дурное настроение.

Я скоро попрощался и поехал домой.

Это неправда. Это ложь. У меня нет ещё седых волос. Откуда она взяла, будто у меня начали седеть волосы?

И вот я сижу перед зеркалом…

Она права.

В густых тёмно-русых волосах то там, то здесь тянутся серебристые нити.

Заглядывая в зеркало на минутку и мимоходом, я не замечал их.

Но они есть. Эти два-три седых волосочка, сверкнувших на висках, разрослись в сотни, рассыпались по всей голове. Они белеют там и здесь. Они, как враги, с боя берут мою бедную голову, с каждым днём они становятся всё сильнее и сильнее. Их всё больше и больше. Сдаётся моя бедная голова.

Как? Неужели?

Неужели уже: «Здравствуй, одинокая старость, догорай, бесполезная жизнь?»

Неужели так скоро, что я не успел оглянуться?

Неужели промелькнули весна и лето моей жизни, наступает пасмурная, унылая осень?

Так молодой кутила, прокутив с вечера последние гроши полученного наследства, с тоскою думает на утро:

— О, если бы вернуть теперь назад хоть те триста рублей, которые я бросил вчера под ноги плясавшей цыганки!

Куда, на что я истратил, разбросал, прокутил свою жизнь?

Я жёг её с обоих концов и, боясь, чтоб хоть на секунду она не превратилась в будничную, серенькую и бесцветную, лихорадочно ловил момент за моментом.

— Он много взял от жизни! — так скажут про меня все, и только я один спрошу:

— Взял ли хоть что-нибудь? Любил ли я? Любили ли меня?

О, длинная, пёстрая, красивая, как гирлянда цветов, вереница милых, весёлых подруг, которые помогали мне мчаться вперёд, от одной к другой, не замечая, что так же быстро мчится и время!

Глядя на эти седые волосы, я с грустною улыбкою могу спеть из «Синей Бороды»:

«Вот памятник жён милых и прелестных,

Которых я так пламенно любил».

Любил ли я?

Я увлекался, сходил с ума от горя и от счастия, имел успех, терпел