История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х - начало 1990-х годов - Владимир Перхин

Но каков спрос с власти, по природе своей атеистической, богоборческой? Ее политика в отношении к Церкви понятна. Если не оправдана, то, во всяком случае, объяснима. А политика самой Церкви? Духовенства? Религиозных деятелей?

Начать с главного: где, скажите, есть такая армия, которая в час торжества не почтила бы память своих павших воинов, чьей кровью и жизнью удалось одержать победу? Где найдете вы таких полководцев, которые в победных торжественных речах не нашли бы слова благодарности к своим героям, павшим и живым? Духовенство Русской Православной Церкви посещает могилы и неизвестных и известных солдат, погибших в годы войны, возлагает венки, почтительно склоняет головы перед их памятью. И это, конечно, возвышенно и прекрасно: никто не собирается этого отрицать. Но известен ли вам хотя бы один случай, чтобы духовенство почтило память своих воинов – страдальцев за Христа, исповедников веры, того сонма новомучеников российских, чьей кровью утвердилась и выстояла Церковь? Известно ли вам, чтобы с амвона были вознесены молитвы за них, этих воинов, и к ним? Известно ли вам выступление Церкви в защиту гонимых? Скорее, наоборот: известны выступления в защиту и в оправдание гонителей и против гонимых. Известно, что архиереи приносили клятвенные заверения в том, что в Советском Союзе нет гонений на веру и проч.

Смысл евангельской заповеди о необходимости повиновения земным властям обратился в прямую противоположность: повиновения богоборческой власти. Божественная заповедь обернулась против Бога? Возможно ли это? Согласимся: невозможно. И, тем не менее, в практической повседневной жизни сплошь да рядом мы сталкиваемся с тем, что церковная иерархия охотнее всего стремится угождать земным властям, нежели Богу.

Вам со стороны, конечно, легко судить! – Таким возражением можно ответить на обвинения церковной иерархии за ее сотрудничество с богоборческой властью. Но мы подчеркнем: так это выглядит внешне, без учета скорбей и борений, глубоко внутренних, скрытых за блеском торжества богоборческой власти над Церковью. Церковь – пленница. Внешне она унижена и угнетена, однако это вовсе не означает, что в узах пленения и внешнего рабства она побеждена. Не побеждена, уж если на земле, где должна была бы выветриться даже память о Церкви, каждый день люд православный поет перед иконами: «Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды…» Надежды не «на князи, на сыны человеческие», не на власть.

Да, судить не нам церковных иерархов. И уж не мне, тем более, чья жизнь (не сочтите за лицемерие) – завещание и пример того, как не надо жить. Но и о власти можно сказать: сколько плоть со всеми ее болезнями, страстями и страданиями причиняет «неудобств» душе всякого человека, как и гордыня души и ума – плоти, столько правительство, физическое воплощение народной души, причиняет страданий, страстей и болезней народу.

Но давайте посмотрим на тот более широкий фон, на котором проходил юбилей Тысячелетия Крещения Руси. Ведь подавляющее же большинство населения Советского Союза – неверующие, атеисты, если не активные, то пассивные, уж, во всяком случае, многие из которых не переступали порог церкви и не держали в руках Евангелия. Их ни в коей мере не интересовали ни юбилейные торжества, ни положение верующих. Заметим попутно, что разве в Москве, в Ленинграде, в Киеве, в столицах союзных республик, да еще в некоторых крупных городах, пожалуй, – хотя, конечно, гораздо в меньшей степени, – наблюдались признаки некоего духовного возрождения.

События иного рода, не связанные внешне с тысячелетним юбилеем, охватили страну. Пропасть жизни разверзлась под ногами; процесс, который называют «перестройкой» и «гласностью», обнажил то, чем жила страна, начиная с октября 1917 года. Впервые народ получил возможность заглянуть в свою историю, в свою собственную биографию – увидеть, какой жизнью он жил, какой трагический, кровавый путь он прошел.

В Советском Союзе боятся прямых определений, прямых признаний. Отсюда – лукавое желание, лукавое стремление подменить одно понятие другим. Вернейшее тому свидетельство – страх перед такими понятиями, как «свобода», «демократия». Их-то в первую очередь стараются смягчить советские идеологи: так, свободу слова называют гласностью, демократию – демократизацией, попытки реформ, пока еще, как мы знаем, слабые, – перестройкой. А то время, когда стрелка общественных нравов упорно держалась на нуле, принято теперь называть временем застоя. Подумать только, какое безобидное, почти ласкающее слух слово подогнано под то, что надо бы назвать эпохой общественного разврата.

Но прессе свойственно проговариваться. В одном из сентябрьских номеров еженедельника «Московские новости» в статье «Терпимость к инакомыслию» отмечается главная черта времени: в атмосфере стало «больше молекул свободы». Точнее сказать нельзя, точнее нельзя выразить состояние общества: оно живет в атмосфере «молекулярной» свободы.

Год на излете. Событий произошло множество. Таких, которых долго ждали (а некоторых не ждали вовсе).

Если, однако, окинуть хотя бы лишь беглым взглядом наиболее из них важные или, лучше всего, те, по которым как раз и можно вычислить питательный состав атмосферы на наличие в ней «молекул свободы», то подойдем мы к выводу весьма неутешительному.

В самом деле: вывод войск из Афганистана. Он далеко еще не завершен, а война ведется там четвертый год при новом советском руководстве, то есть почти столько же, сколько велась при руководстве прежнем.

Возвращение академика Андрея Дмитриевича Сахарова из ссылки накануне этого года и первые его публичные выступления. Это произошло как будто с наибольшей легкостью, напоминающей, впрочем, ту легкость, с какой при прежнем руководстве он был схвачен на улице и сослан в Горький. Но и теперь, когда Нобелевский лауреат, выдающийся ученый снова в Москве, а его имя время от времени появляется на страницах прессы, – по меньшей мере было бы легкомыслием утверждать, что ему предоставлена свобода выступлений и действий.

Неожиданностью были выступления советской прессы за издание произведений другого Нобелевского лауреата, Александра Солженицына, за возвращение ему гражданства, а также и за возвращение его на родину. Но и в этой кампании легко просматривается злая ирония, насмешка повторяемости событий, тех методов, какими велась кампания, предшествовавшая травле, аресту, изгнанию.

Конечно, к событиям надо отнести реабилитацию Бухарина, Рыкова и прочих, массированные разоблачения преступлений Сталина, войны с крестьянством, сбор средств на памятник жертвам сталинизма, публикации «Доктора Живаго», «Чевенгура», других произведений, находившихся за семью печатями запретов. Среди этих событий, отметим мы, не было в минувшем году события значительнее 1000-летнего юбилея, но и более скромного, чем самое скромное событие в стране.

Так что же в итоге? А то, что так называемые «гласность» и «перестройка» едва лишь достигают исходных рубежей: тех, когда еще не было Афганистана, ссылки Сахарова, изгнания Солженицына. Но «гласность» и «перестройка» пока еще даже не приблизились к тому рубежу, когда не было оккупации Чехословакии, когда на позорном счету добрежневских руководителей было несколько крупных акций – кровавое подавление венгерского восстания, Берлинская стена, массовое закрытие церквей.