Оборотень - Аксель Сандемусе

И наконец четвертая — Маргрете, мать Юлии, родившая от Эрлинга того ребенка, которого так хотелось родить Фелисии, и напоминавшая о своем существовании неловкими попытками вымогательства.

Эрлинг решил, что ни одна из этих четырех женщин не могла убить Фелисию. Но кто же была та, чье имя Фелисия так и не назвала ему?

— Знаешь, Ян, — сказал Эрлинг, — у меня сложилась более или менее приемлемая теория, почему убрали Турвалда Эрье. По-моему, когда этот Запасной Геббельс из Уса снова попал в свет рампы, у кого-то из наших людей открылась старая рана. Он, как и мы с тобой, забыл о Турвалде Эрье, забыл, что Турвалд Эрье не заплатил сполна по счету, как мы того ждали. Этот парень из наших все забыл, да и о нем самом тоже забыли, но теперь он, как и Турвалд Эрье, напомнил о своем существовании. Я так и вижу его одного среди многих теперь забытых людей, у него, как принято говорить, самая рядовая внешность, это средний норвежец, который во время войны вдруг обнаружил, что его по ночам стал будить топот чужих солдатских сапог, этот средний Ула рассердился не сразу, но уже всерьез. Он слышал и читал, как немцы поносили нашего короля, причем их язык даже смахивал на норвежский. Нельзя сказать, чтобы король особенно занимал Улу. Ему хватало своих забот. Но он подумал так: это наш король, они не имеют к нему никакого отношения. Разве это не норвежский король? Ведь это Норвегия… Что, собственно, немцы здесь делают?

Обстоятельно и серьезно, как и все, что он делал, Ула все ближе подходил к сути Сопротивления. За что-то арестовали и казнили его отца, и Ула стал уже опасным для немцев. Но наступил мир, и Ула отправился домой выращивать капусту, потому что это занятие больше других было ему по душе. Прошло несколько лет, и вот нечто снова всколыхнуло его — он прочитал в газете о Запасном Геббельсе из Уса. И Ула, человек, как говорится, с рядовой внешностью, темным вечером входит в подъезд дома на Маридалсвейен и поднимается по лестнице. Он звонит, ему открывают дверь — теперь люди спокойно открывают всем, ведь к ним звонит не гестапо, — и человек с рядовой внешностью сразу узнает предателя и проламывает ему череп двухдюймовой водопроводной трубой.

В глазах Яна мелькнуло привычное наивное удивление:

— В газетах не писали, что он оставил там водопроводную трубу.

— Я тоже об этом не слыхал.

Некоторое время Ян бесстрастно смотрел на Эрлинга, а потом опять закружил по комнате. Через минуту он спросил:

— Ты думаешь, полиция снова начнет копаться в твоей поездке в Осло, когда они прочтут в газете, что им следует делать?

— Милый Ян, им это и самим приходило в голову, и они, можно сказать, просветили рентгеновскими лучами все, что было связано с моей поездкой…

Эрлинг грустно оглядел комнату.

— Мне было тяжело, Ян, и мысли мои были заняты другим. Но я пообещал им, что сообщу некоторые сведения в обмен на обещание не публиковать их, если окажется, что эти сведения не имеют отношения к делу. Подумав, они приняли мои условия. Тогда я сказал, что та дама действительно видела меня в Скойене, но все остальное — чушь. Они не удержались и спросили, может, я, в таком случае, был и на Маридалсвейен, но я сказал, что у меня нет знакомых на этой улице. Мне не хотелось говорить им больше, чем необходимо, а о том, что я был в Осло, они все равно узнали бы раньше или позже, но, узнав это не от меня, придали бы этому большее значение. Они стали расспрашивать меня о том, что случилось в Венхауге. Похоже, у них были все отчеты и протоколы из Конгсберга. Меня попросили просмотреть несколько протоколов. Все это была чушь, они и сами были того же мнения, но должны были собирать все материалы — вдруг что-нибудь когда-нибудь пригодится. Потом они опять вернулись к этой даме из Скойена. Я сказал, что не возражаю против того, чтобы они рассказали ей, что она была права, не знаю, мол, что это даст, но тогда, возможно, она меня не застрелит. Они посмеялись над этим, но один из них вдруг насторожился и серьезно спросил: Так вы с ней враждуете? Мои ответы значения уже не имели, их даже не записали.

Эрлинг встал и тоже заходил по комнате. Каждый выписывал свою восьмерку.

— Полиции обидно, — продолжал Эрлинг, — что журналисты выставляют ее более глупой, чем она есть на самом деле. Виной тому криминальные репортажи, написанные под влиянием детективных романов. Мечта быть Шерлоком Холмсом, выставляющим на посмешище глупых полицейских инспекторов. Газеты дают полиции советы и подсказывают, что следует сделать в первую очередь, а это, оказывается, сделано уже давным-давно.

— Мне не хотелось бы снова касаться этого дела, — бесцветным голосом сказал Ян. — После того, что случилось в Венхауге, после Турвалда Эрье… и после того, как я отправил тебя в Осло… — Он помолчал. — Я должен был нанести удар или убедиться, что кто-то опередил меня. И поскольку Эрье уже… погиб, скажем так, я больше ничего не хочу знать. Когда-нибудь все станет известно. И пусть это произойдет в свое время. Людям такого сорта всегда кажется, что они чего-то не довели до конца, если тайна не вышла наружу. Они доверят ее кому-нибудь, проболтаются. Будут скрывать не то, что нужно. Напьются. Запишут что-нибудь в блокноте и оставят его на видном месте. Их все время будет преследовать желание, чтобы правда всплыла наружу. Как и тот журналист, я думаю, что это связано с войной.

Он замолчал и долго смотрел на портреты Харалда и Бьёрна.

— Странно мысленно возвращаться в те времена. Нам говорят: забудьте все совершенное нацистами, потому что они уже понесли наказание. Кто понес наказание? Тысячи норвежцев в Заксенхаузене. А эти? Несколько человек были казнены, а мелкие грешники лишь заплатили штрафы или отбыли короткие тюремные сроки. Не знаю ни одного человека, который бы действительно понес наказание, даже по закону. Их всех отпустили. И теперь мы должны слушать сентиментальное вранье о том, будто они понесли наказание. Люди, которых не наказали и никогда не накажут, заявляют о себе в газетах, а потерявшие здоровье в Заксенхаузене…

Ян замолчал. Он смотрел в окно на Юлию, она кормила кур, выпущенных из курятника на первый клочок освободившейся из-под снега земли.

— Теперь, когда кур начали выпускать, у нас будет больше яиц, — сказал Ян. — Свежий воздух, движение, жажда жизни, иногда зеленая травка… У Юлии куриное чутье… — Он глянул на Эрлинга. — Я хотел сказать: она понимает, что курам нужно.

Эрлинг понял, что хотел сказать Ян.

— Фелисия тоже это понимала, — прибавил Ян, словно испугавшись, что, похвалив Юлию, умалил тем самым заслуги Фелисии.

Истинного крестьянина понять трудно, подумал Эрлинг.

Ян отвернулся от окна.

— Что ты надумал? Останешься у нас в Венхауге?

С минуту они смотрели друг на друга.

— Ты считаешь, что мне следует продать дом в Лиере? — Эрлинг старался, чтобы его голос звучал, как обычно.

Ян оживился:

— Нет, я уже все обдумал. Если только тебе придется по душе мой план. У тебя хороший дом, надежный, как крепость, и тебе в нем удобно. Его можно перевезти сюда. Мне кажется, тебе в нем будет лучше работаться. Но, если хочешь, можешь жить в Старом Венхауге.