Рутина - Евгений Алехин

Лера накинула халат, пожала мне руку. Встал на колени. Поцеловал ее между ног:

– Спасибо.

– Сумасшедший. Киску он поцеловал.

Вышел. Куда мне теперь? К другу. Думал, что завтра – не будет, обещал режиссировать музыкальное видео для его популярной группы, все равно не собирался отвечать за слова. Нужно отказаться от этой работы. Что дальше? Добрался до мусорки, достал рюкзак, отряхнул. Зашел в торговый центр, в уборной оттер с него остатки помоев.

Пошел к другу. Он спросил, как провел день. Рассказал в деталях, отстраненно, без метафор и плоско.

– Ты идиот?! – засмеялся друг. – Не подходи ко мне. Иди на гепатит проверься.

– Это ты мне говоришь? Человек, который ставится мефедроном?

– Это другое!

– Ладно тебе. Уверен, что от проститутки шансов меньше всего. Они же проверяются, предохраняются. Это все равно что в больнице простыть.

– Пожалуй, ты прав.

Друг поставил мне свою новую песню. На нее должен был снимать клип, но так и не сниму, конечно. Моему другу оставалось жить три с половиной месяца.

Мечта рисовать мультфильмы (хотя долго не умел различать цвета) и играть музыку возникла, кажется, еще раньше, чем появилась память. Наверное, человек – это воплощенные мечты, а не чья-то сперма и яйцеклетка. Как дальтоник и аутист, не мог разобраться с половой самоидентификацией. Слух был хороший, но далеко не идеальный, сперва слова «Женя» и «жена» не имели разницы.

– Как я могу быть мальчиком и одновременно чьей-то женой? – такой вопрос звучал в голове.

Когда отдали в ясли, кажется, разобрался, что к чему. Дети лежали в каких-то маленьких кабинках и неразборчивым криком поведывали странные истории своей боли. Когда их складывали в одну кучу – ползали друг по другу и трогали гениталии друг друга, сравнивали, у кого что больше, и обмазывались калом. Те, кто держал нос по ветру и был сметлив, к четырем годам уже забирались к кому-нибудь в трусики. Испуганно наблюдая за этими зверушками, тоже заметил у себя «письку», которую было очень приятно трогать. Обычно делал это в кроватке, когда ухо переставало ловить их сигналы «я стану президентом» или «я выебу весь мир!», «я хоть и шлюха, но святая» и «дайте покушать, где моя мама?!». Предпочитал трогать себя в одиночестве. Собственно, если бы женщины не проявляли интереса к белобрысому пухлому добрячку, вряд ли бы ими заинтересовался. Но, почувствовав их внимание, заразился этой сексуальностью, стал рисовать над кроваткой какое-то ангелоподобное и с сияющими волосами существо, которое склоняется сверху, дает пососать грудь, а затем спускается к ногам, берет письку в рот. Брался за эти светлые воображаемые – белее собственных – волосы, и они становились реальными, разбухал, и хотелось, чтобы это счастье не кончалось, но голова начинала болеть и кружиться. Реальность возвращалась, видение погибало. Чтобы унять тошноту, ложился на бок. Засыпал с болью в желудке и мочевом пузыре.

– Спишь на спине или на животе?

– Сплю на боку.

– Как это? Почему?

– Потому что у моего деда фамилия Бакунин! – так отвечал.

– На тебе в бок. Лови, Бакунин! – и удар.

Расстраивался, прятал слезы обиды. Сидел в углу. Разговаривать было нельзя. Только дома, с отцом. Его тембр был приятен, успокаивал. Тревога прекращалась, и боль с тошнотой отходили на второй план. Еда дома была вкуснее, но ее клали слишком много. Не мог доесть. Только гороховый суп любил, туда не клали животных. Когда пукал от этого супа, отец смеялся.

– Зловонник, – говорил он.

Остался бы асексуалом, наивным ангелочком, развешивающим по дому рисунки и смотрящим на реальность как на сон. Как любимые писатели – они уже давно лишены тел, – на которых предстоит еще наткнуться, славные аутисты, великие ангелочки. Это даже не писатели, это языки, самые простые и честные, самые музыкальные и добрые. Их много, и никакие слабоумные редакторы, переводчики, верстальщики и издатели не смогут исказить их послание: постмодернизму пиздец. Его больше нет, пока! Но в том детском саду он еще вовсю торжествует: угол, стул, никаких разговоров. На несколько лет правило – не разговаривать с детьми и незнакомцами. Сидел один, выводил рисунки, понял, что такое перспектива. Объекты вблизи крупные, те, что дальше, – меньше. Воспитательница увидела, отняла рисунок.

Расстроился, заплакал.

– Ты чего, глупый, верну.

На обеде показала всей группе.

– Смотрите, у нас художник!

Вышли на прогулку.

– Ты художник?

Огляделся. Улыбается, наверное, нормальный. Кивнул.

– Лови, художник.

В сугробе холодно, нечем дышать. Не дает выбраться, толкает, ломает моим лицом эту корку. Оцарапал лицо, мычу и плачу от бессилия. Слышу взрослый голос:

– Не трогай его, Карлов. Пошел отсюда.

– Раиса Евгеньевна, мы играем!

– Пошел.

Можно еще писать. Отец – корреспондент. Он пишет. Еще он читает мне разные стихи и Денискины рассказы. Но сами буквы – это не очень интересно, вернее, непонятно. Открывал книги, разглядывал их, все маленькие, похожие друг на друга, сделаны из черных закорючек. Неужели все их можно запомнить? Знаю те, из которых сделано мое имя, а также точки и запятые. Неужели из них можно будет составить историю? Нравилось просто разглядывать, не хотелось знать, как ими следует распоряжаться. До сих пор их разбрасываю скорее наугад.

Помню тот невыносимый день под лекарствами три с половиной года назад. Ты приехала в Москву, свежая, красивая, худенькая.

– Соскучилась, – сказала ты.

Наверное, мы по-разному понимаем это слово. До этого ты почти уничтожила меня, сказав, что ничего не чувствуешь. Месяц в психушках, потеря памяти и медленное ее восстановление. Препараты от галоперидола до оланзапина, и я набрал восемь килограммов. Мы выпили по бутылке пива и легли в обнимку на моей ночлежке у Костика дома. Кот Марсельчик ходил рядом, мы вдыхали книжную пыль и его шерсть.

Обнял тебя. Все должно было решиться. Я снова был девственником. Долго я не мог заняться сексом со своей первой девушкой. У меня не вставал, но я все равно кончал, вялым. Такое бывает вообще? Сейчас тоже я почувствовал, что из моего вялого члена вытекло немного спермы.

Костик перевернулся на спину в дальнем углу комнаты и захрапел. Я знал, что ты не спишь, сейчас между нами все прояснится, да? Где-то завыла сирена, слякотный декабрь чернел тревожными звуками. Я стянул твои домашние шортики, трусики и потрогал тебя, пустое, прохладное и лишенное ответных чувств тело. Марсельчик зевнул в черноте. Ничего не происходило, член съежился еще сильнее, как слизняк в своей слизи. Ты ждала несколько минут, я слышал твое и свое дыхание, разрозненное с ним. Потом ты подтянула белье.