За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

не видать! Обмундировка как на параде, сапожки у многих хромовые; ребята молодые, румяные, грудь колесом, богатыри! А вы надулись, что Градусов уходит.

– Вот это верно, папаша, – сказал Градусов.

– Куда тебе на ночь идти? – спросил Поляков, когда Градусов стал надевать на плечи мешок. – Еще заблудишься в степи, часовые подстрелят. Заночуй уж с нами, и кухня скоро подъедет, зачем порцию терять, сегодня суп мясной, наваристый, утром пойдешь.

Градусов мгновение смотрел ему в лицо сощуренными глазами, помотал головой. Он не сказал при этом ни слова, но все ясно поняли его плутовскую, осторожную мысль: «Нет уж, ребята, извините, останешься с вами, а немцы возьмут да и подойдут, что тогда делать… еще убьют, пропадешь тут с вами и с вашим супом».

Градусов ушел, и казалось, хоть некоторые ему и завидовали, все до единого и те, что завидовали, испытывали чувство превосходства над ним.

– Зачем ты, товарищ Поляков, подарок у него взял? – спросил Ченцов.

– А как же, – сказал Поляков, – пригодится, зачем ему, дураку, хорошую бритву.

– По-моему, напрасно, – сказал Сергей, – и руку ему напрасно подали, я не подал ему руки.

– Правильно сделал Шапошников, – сказал Ченцов, и Сергей дружелюбно поглядел ему в глаза, впервые со дня их ссоры.

Ченцов, почувствовав этот взгляд, спросил:

– Что ж тебе в письме написали? Ты, можно сказать, первый из всего ополчения письмо получил.

Сергей снова поглядел на Ченцова и ответил:

– Да, получил.

– А что у тебя с глазами?

– Болят, от пыли, наверно, – ответил Сережа.

Темная степь, два зарева в небе, дымные пожары за Доном и пламя заводов над Волгой. Тихие звезды и блудливые пришелицы – зеленые, красные, затмевающие небесный вечный свет немецкие ракеты. Смутно, неясно гудят в небесной мути самолеты, чьи – не поймешь… Степь молчит, и к северу, где нет зарева, земля и небо слились в угрюмой беспокойной тьме. Душно, ночь не принесла прохлады и полна тревоги – ночь степной войны: пугают шорохи, но пугает и тишина, в ней нет покоя, страшен мрак на севере и ужасает неверный далекий свет все надвигающегося зарева…

Семнадцатилетний мальчик с худыми плечами стоит с винтовкой в боевом охранении в степи, ждет, думает, думает, думает… Но не детский страх затерявшейся в мире пичужки испытывает он; впервые он ощутил себя сильным, и теплое дыхание огромной суровой земли, которую он пришел защищать, наполняло его любовью и жалостью; он казался самому себе решительным и суровым, нахмуренным, сильным среди малых и слабых, земля, которую он защищал, лежала во тьме израненная и притихшая.

Вдруг он вскинул винтовку, хрипло крикнул:

– Стой, стрелять буду! – и стал всматриваться в замершую, а затем зашуршавшую среди ковыля тень, присел на корточки и негромко позвал: – Трусик, трусик, зайка, иди сюда…

Ночью Ченцов закричал страшным голосом, переполошил десятки людей. Все повскакали, хватаясь за оружие. Оказалось, что к Ченцову на нары забрался желтобрюх и заполз к нему под гимнастерку. Когда Ченцов повернулся во сне и придавил желтобрюха, тот стал биться, вырываться, вползал то под ворот, то в брюки.

– Как ледяная пружина, страшная сила, – говорил Ченцов, держа дрожащими пальцами зажженную спичку, и, раздувая ноздри, с ужасом глядел в дальний угол, куда уползла змея.

– Погреться хотел, ночью холодно ему, голый, – зевая, сказал Поляков.

Оказалось, что желтобрюхи поселились во многих пустых блиндажах, а теперь, когда в блиндажи пришли люди, не собирались уходить.

Они шуршали за дощатой обшивкой, шумели, возились.

Городские их до судорог боялись, некоторые даже не хотели спать в блиндажах, хотя желтобрюхие полозы были безвредны, те же ужи. Больше вредили крошечные полевые мыши. Они стремились пробраться к солдатским сухарям, прогрызали мешки, добирались до кусочков сахару, заложенных в белые торбочки. Докторша объяснила, что мыши разносят печеночную болезнь: «туляремия», – сказала она.

В годы войны этих мышей развелось великое множество, так как в местах боев зерно часто оставалось неубранным, и урожай на полях собирали мыши. На рассвете ополченцы видели, как желтобрюх устроил охоту на мышей: он долго таился неподвижно, мышь все ближе металась возле него, хлопотала над ченцовским мешком. Вдруг желтобрюх прянул, мышь пискнула ужасным голосом, собрав в этот писк весь ужас кончины, и желтобрюх, шурша, ушел с ней за доски.

– Он у нас будет, вроде кота, мышей ловить, вы его, ребята, не секите штыками, – сказал Поляков, – безвредная тварь, одна видимость, что гадина.

Желтобрюх сразу понял Полякова и поверил людям, он перестал таиться, ползал по блиндажу, приходил, уходил, а намаявшись, ложился отдыхать у стенки, за поляковским сундуком.

Вечером, когда в земляной полутьме блиндажа вспыхнули пыльные столбы косого солнечного света и зажелтел янтарь смолы, выступавший из досок, ополченцы увидели необычайную вещь.

Сергей перечитывал в это время письмо. Поляков тихонько тронул его руку и шепнул:

– Гляди-ка.

Сергей поднял глаза и рассеянно огляделся. Он не утирал слез, так как знал, что в полутьме блиндажа никто не увидит его заплаканных глаз, в сотый раз напряженно вчитывающихся в строки письма.

Каска, висевшая в углу, покачивалась и звенела. Густой, сжатый столб света освещал ее. Сергей увидел, что каску раскачивает желтобрюх, он казался медным в свете солнца. Присмотревшись, Сергей увидел, что змея медленно, с тяжелым усилием, выползала из своей шкурки, и новая кожа на ней казалась потной, блестела, как молодой каштан. Не дыша, следили люди за работой змеи: вот-вот, казалось, она закряхтит, пожалуется – очень уж тяжело и медленно вылезать из крепкого, мертвого чехла. Этот тихий полусумрак, пронзенный светом, и это никем не виданное зрелище – змея, доверчиво, в присутствии людей, меняющая кожу, – все это захватило солдат.

Притихшие, следили они, и казалось, в них вошел вечерний, пыльный, сухой свет, и все кругом было задумчиво, молчало. И вот в эту тихую минуту отчаянно крикнул часовой:

– Старшина, немцы!

И тотчас послышались один за другим два глухих удара, и блиндаж ухнул, вздрогнул, заполнился серой пылью.

Это немецкая дальнобойная артиллерия начала пристрелку с левобережного донского плацдарма.

22

В пыльный, жаркий августовский вечер в просторной комнате станичной школы за большим конторским столом сидел командир немецкой гренадерской дивизии генерал Веллер, тонкогубый человек с длинным лицом.

Он просматривал лежавшие на столе бумаги, делая пометки на оперативной карте и отбрасывая в угол стола прочитанные донесения.

Работал он с чувством человека, знающего, что главное дело им уже сделано и текущие доделки не могут ни повлиять на предстоящие события, ни изменить их ход.

Мысли генерала, утомленного разработкой подробностей предстоящей операции, то и дело обращались к общему ходу событий