Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - Катрин Панколь

Она отогнала машину, пообещала Гортензии, что придет на открытие витрин, и отправилась домой. Мысль об уроке не давала ей покоя.

В конце концов она станет как те психи на углу Гайд-парка, которые живут на ящиках и, тыча пальцем в небо, обругивают прохожих и пророчат им конец света и божью кару. Она сделается такой же свирепой, жесткой, озлобленной.

И одинокой.

Останутся ей сплошные куриные кости — от кур, которых выращивают в клетках и выкалывают им глаза, чтобы они не отличали день от ночи, обрезают лапы и крылья… Вот и она так же останется слепой, безногой, бескрылой. Будет без конца нести одно и то же яйцо — барабанить одну и ту же проповедь, которую никто уже не станет слушать.

Ширли выкатила велосипед и отправилась в Хэмпстед.

Ей позарез надо его повидать.

Она объехала несколько раз вокруг прудов, завернула в бар, где они поцеловались — тогда, перед ее отъездом в Париж на Рождество.

Посидела, выпила пива. По телевизору шел крикет.

Вернулась к прудам.

В окрестных домах зажигались окна: большие богемные квартиры, здесь живут всякие художники. Огоньки отражались в неподвижной, мерцающей воде. Он, должно быть, живет в одной из этих квартир.

Она поежилась и вздрогнула от холода. Пора домой. Поехала обратно.

Когда Ширли крутила педали, ее это успокаивало, она ехала и размышляла. В мире миллионы одиноких женщин — и они не развлекаются тем, что толкут в ступе окровавленные говяжьи кости. Она остановилась на светофоре: тормоза заскрежетали, словно обращаясь к Оливеру. Рядом затормозила машина: за рулем женщина, рядом с ней сидит другая. «Тоже, видишь, одни, и нечего психовать. Да, но я больше быть одна не хочу. Я хочу быть с мужчиной, спать с ним рядом, трепетать под его тяжестью…»

Под его тяжестью…

Чувствовать прикосновение рук мужчины в черном. Его горячих широких ладоней. Каждая встреча — снова опасность. Она сдерживает дыхание, он все делает медленно, томительно сладкий ритм, дрожь объятий, нежные прикосновения — как удары, вспышки, которые гаснут, едва коснувшись кожи, блеск продуманной жестокости в глазах, поцелуи впиваются в тело, как укус, угрозы сбивчивым шепотом, короткие приказания, у твоих ног разверзается бездна, тебя предупреждают, но ты не слушаешь, пускай тебя наказывают, если за наказанием — такой всполох наслаждения… Он не причинял ей боли, только держал на расстоянии. Притворялся холодным, чтобы она вся горела. Прощупывал ложбинку позвоночника, как барышники, когда покупают лошадь, сгибал шею, тянул за волосы, внимательно рассматривал грудную клетку, ощупывал живот… Она не сопротивлялась. Ей хотелось скорее ухнуть в эту пропасть, полную опасностей, которая открывалась у их ног. Она делала шаг вперед, сердце бешено колотилось: представляла себе самое худшее. Училась распознавать, как взметывается наслаждение от умелого прикосновения пальцев. Отодвигать все дальше последний предел, трепетать в смятении — вся палитра смятения. Ощущать, как вся ее деланая женская хрупкость и в самом деле слабеет, изнемогает во власти всесильного мужчины.

Ее словно ослепила вспышка, — она замерла, окаменев, не в силах шевельнуться, стиснув зубы. Она больше не могла сесть на велосипед и уехать. И ни ровный шорох дождя по мостовой, ни шум машин не могли вернуть ее к действительности.

Она утверждала, что забыла его…

Что ей все это уже не нужно…

Но как же она скучала по «всему этому»! Как ее к нему тянуло!

«Все это» буквально въелось в нее.

Эти губы, эти руки, этот взгляд долго олицетворяли собой в ее жизни самую суть сладострастия — и сопротивляться ему не было сил.

Она пересекла Пиккадилли, ступила на тротуар и уже собиралась зайти в подъезд и поставить велосипед у входа, под лестницей, как заметила его у дверей.

Широкая спина в черной куртке.

— Что ты здесь делаешь? — произнесла Ширли, не поздоровавшись, не спросив, как дела. Ничего больше не прибавив.

Он двинул плечом и скривил губы.

— Встречался тут кое с кем неподалеку…

Она бросилась ему на шею и поцеловала, и еще раз, и еще.

Он молча увлек ее в подъезд.

А теперь он спит в ее постели.

Мужчина, которого она должна была вычеркнуть из своей жизни.

«Во что я вляпалась?..»

Ширли налила воды в чайник.

Он спит в ее постели…

Она обвела взглядом банки с чаем и остановилась на «Эрл Грей» из «Фортнум энд Мейсон».

Когда собирала на стол, она делалась такой мягкой, женственной.

Их ночь любви была медленной, нежной. Он брал ее лицо в ладони, смотрел на нее, говорил: «Ну-ну…» Ей не хотелось, чтобы он смотрел на нее. Ей хотелось, чтобы он выворачивал ее во все стороны, впивался зубами, шептал ей на ухо глухие угрозы, чтобы разверзалась та самая бездна. Она кусала его в шею, в губы, но он отодвигался и увещевал ее: «Ш-ш, тише…» Она выгибалась, подставляла живот под его кулак — а он обнимал ее, укачивал и повторял: «Ш-ш, ш-ш…» — как укачивают ребенка. Она спохватывалась, сдерживалась, старалась удержаться в таком же медленном темпе, как он, — и не могла, сбивалась с шага.

«Откуда во мне столько ярости? — размышляла она, ошпаривая заварочный чайник кипятком. — Словно удовольствие можно только вырывать зубами, словно без борьбы ничего не достанется, словно это не для меня — я не вправе…»

— Ш-ш, ш-ш, — шептал ей мужчина, прижимая ее к себе, и ласково гладил ее по голове.

А она что? Она отбивалась, вырывалась, твердила: «Нет-нет, я так не хочу!..»

Он останавливался в удивлении и смотрел на нее с такой добротой, что она уже не понимала, что перед ней за человек.

Не вправе, не вправе…

«Ярость. Грубость. Это мне нужна грубость, это я требую, чтобы со мной обращались жестоко, с ножом у горла».

Сердце сжимается от чувства опасности. По коже пробегает дрожь… Всю юность прожила как отпетая хулиганка: сбегала из дому, курила в дворцовых коридорах траву, от которой кружилась голова, ходила танцевать в какие-то злачные места, как потерянная, подцепляла парня, двух, трахалась в раздолбанной машине, а на заднем сиденье развлекалась другая парочка. Ни минуты покоя. Панковский хохол на голове, драные футболки с английскими булавками, сапоги в заклепках, дырявые колготки, ожоги от сигарет, выхлестывание бутылок прямо из горла, черный лак на ногтях, глаза перемазаны черной подводкой, с потеками туши… Быстрый перепих, мат, средний палец по любому поводу, наркотики как мятные леденцы. Отца чуралась — слишком мягкотелый, тюфяк. Мать даже обнять было нельзя — ну и ладно, думаешь, все равно это просто образ. А образ можно уничтожить, стереть. Ведь главное — что о тебе думают другие. Только вот другие часто подставляют кривое зеркало… Но в конце концов с этим перекошенным отражением сживаешься и сама начинаешь верить, что это и есть ты, что лучшего ты и не стоишь. И попадаешь в двадцать лет на такого убогого хама, как Дункан Маккаллум, который зажимает тебя где-нибудь за дверью, задирает юбку, а потом выбрасывает, как пустую пачку сигарет.