Вьетнамский кошмар - Брэд Брекк

— Это Тид, мудило!

— Подойдите ближе.

Тут мы услышали, как Рафферти крикнул напарнику, что их атакует Вьет Конг. Из бойниц блиндажа оба часовых открыли огонь в нашем направлении.

Вокруг нас по земле защёлкали пули.

— Господи помилуй, Тид! Эти говнюки хотят прикончить нас!

— Мы свои, в бога душу мать! — заорал я. — Американцы! Тид и Брекк! Нас прислал сюда Линдон Джонсон!

Огонь прекратился.

Мы забросили винтовки в блиндаж, забрались на доску, перемахнули через колючую проволоку на крышу блиндажа, затащили за собой доску, сбросили её на землю, спрыгнули вниз и, посмеиваясь, помчались к своей палатке.

— Прости, Том, не узнал тебя!..

— Иди в блиндаж, Рафферти, ничего не было! — сказал я на бегу, закидывая винтовку на спину.

Огрести бы нам неприятностей, если б мы вздумали проучить Рафферти за стрельбу. Когда же мы увидели, что к блиндажу спешит лейтенант, мы перешли на шаг.

— Что за стрельба? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я, — наверное, засекли какое-то движение.

Лейтенант нашёл Рафферти с товарищем вдрызг пьяными. Они добили бутылку виски и, соответственно, были наказаны по 15-ой статье за распитие спиртных напитков на посту.

Рафферти доложил офицеру, что не знает, во что стрелял. Что ему показалось какое-то движение за проволокой, поэтому он открыл огонь.

— Мне показалось, что так будет правильно, сэр, — брякнул он.

Мы с Тидом решили не ходить больше в Кат Лай.

В конце концов, после захода солнца нас чуть было не прикончили…

«Мы стали бояться чего-то гораздо более сложного, чем смерть, уничтожения не столько окончательного, сколько более полного, и мы выкарабкались. Потому что…мы знали, что если задержаться, то можно превратиться в одного их тех несчастных придурков, для которых война стала смыслом жизни, и где это было?»

— Майкл Герр, американский журналист, «Репортажи»

В Кат Лай мы считали дни, каждое утро аккуратно отмечая прошедший день в календаре, а поскольку день отъезда приближался, мы начали обратный отсчёт. Нам было известно почти до минут, сколько осталось времени до посадки в «Большую пёструю птицу свободы» — в феникс, о котором мы так долго мечтали, — и отправки из Вьетнама навсегда.

Излюбленным видом календаря была фотография какой-нибудь грудастой красотки, разрезанная на 365 частей. Каждая часть нумеровалась, и каждый день очередной кусочек её пышной анатомии закрашивался маркером — «Волшебным карандашом». Половые органы мы приберегали напоследок, когда уже начинали грезить великим трахом по возвращении на родину.

Наши каски были украшены образчиками поп-искусства и информационными бюллетенями. «Почему я?» — таков был лейтмотив надписей на касках. Ещё солдаты писали названия операций, в которых довелось участвовать, свои военные прозвища, мечты и заветы.

Вот что мне запомнилось: «Виктор Чарли жрёт говно», «Я люблю Гарри», «Я Песочный человечек — усыпляю косоглазых», «Не стреляй — я скоро уеду», «Уничтожаем домашних паразитов», «Вьетнам сосёт», «Война — прекрасный опыт», «Если ты это читаешь, значит, ты где-то рядом», «Занимайся любовью, а не войной» — и огромное разнообразие символов мира.

У одного паренька на каске был намалёван комикс из журнала «Рампартс» («Бастион»), как Господь трахает Дядю Сэма. И подпись: «Под Богом — один народ».

Другой в глубокой депрессии на бронежилете написал цитату из пьесы Юджина О'Нила «Долгая дорога в ночь»:

Посмотри мне в глаза:

Меня зовут Всё-могло-быть,

Меня ещё зовут Больше-ничего;

Слишком поздно, прощай…

Я стал меньше появляться на передовой. Я больше не вызывался добровольцем, говоря себе, что мне осталось совсем немного.

Тяжелей всего было в последние 30 дней.

Чем меньше солдату остаётся, тем беспокойней он становится, особенно когда обливается потом ночью, под миномётным огнём. Как назло активность противника вокруг нашего передового района с середины октября значительно возросла.

Однажды ночью сразу за периметром был расстрелян дозор — все шесть человек. Одному из солдат до отправки в Штаты оставался один день.

В голове солдата служба проходит быстро. Тот, кому остался один день, не должен появляться на передовой. Но его смерть лишь подтвердила старую солдатскую мудрость…

Что ничто не кончено, пока не вернулся домой.

Чем меньше солдату остаётся служить, тем вспыльчивей и нервознее становится он в дозорах. Но никто и не ждёт многого от того, кому осталась неделя или две.

Солдат во всём жаждет удачи, повсюду чует беду и страдает от дембельского синдрома.

Он всего боится, и на передовой его скорее можно зачислить в пассив, чем в актив. Он стремится быть сверхосторожным, но старается так неуклюже, что попадает впросак.

Каждую минуту ему рисуется его смерть. Поэтому он хватает себя за яйца и теребит на счастье талисман. И щёлкает себя по зубам, скрещивает пальцы — и надеется. А уж сколько он молится…

— Я отбыл свой срок в аду, Господи… вытащи меня отсюда живым, прошу!

Я хотел, чтобы всех солдат, кому осталось тянуть лямку меньше месяца, вернули в базовый лагерь. После 11-ти месяцев боёв — целого отрезка жизни на передовой длиной в 330 дней — они заслужили немного отдыха. Но командованию 199-й бригады не хватало пополнений, и оно поздно присылало парням замену. Слишком поздно.

Последние три недели во Вьетнаме для меня были особенно тяжелы. Я никак не мог получить приказ о переводе, зато каждую ночь объявлялась «красная» (высшая) степень боевой тревоги. Данные разведки говорили о большой вероятности миномётных и ракетных ударов.

Я дрожал как лист и на ночь уходил спать в блиндаж неподалёку от нашей палатки. Я считал, что неожиданности мне ни к чему. И боялся, что при нападении первый же залп придётся как раз по палатке. А если это окажется ракета, то от меня мало что останется.

Найстром уже уехал домой. Он писал, что работает на старом месте — политическим обозревателем в «Сиэтл Таймс», и прибавлял, что вся его служба была сплошным дерьмом, от начала до конца.

Когда он летел домой, пилот сбился с курса и направил самолёт в воздушное пространство России. Поэтому какое-то время возвращающихся домой ветеранов сопровождали советские истребители МИГ.

Потом у самолёта случились неполадки с двигателем, и пилот был вынужден сесть для ремонта на одном из Алеутских островов недалеко от Аляски.

Найстром, который был любимым «сынком» майора Бум-Бума, писал, что за похвальные достижения за год службы во Вьетнаме старик представил его к медали «За безупречную службу» и «Бронзовой звезде». Медали ему прислали на дом уже после того, как он уволился с действительной службы, однако он посчитал это оскорблением и отослал их Пентагону обратно.