Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина

плечи, а сама беззвучно плакала, закусив уголок ситцевого платка. А теперь тетя Булгун не могла помочь племяннику. Она сидела там, внутри, словно приросла к лавке, вцепившись обеими руками в толстую доску.

У крыльца стояла большая, похожая на мужика тетка в стеганых брюках и фуфайке. Вокруг нее, как цыплята вокруг наседки, сгрудились калмычки.

– Опять, кровосос, измывается! – бессильно произнесла стеганая и развернулась спиной к крыльцу. – Айда за мной, горемычные, неча тут души-то травить. – И повела всех за огромный штабель бревен.

Мальчишек дожидался у крыльца долговязый парень, очень похожий на шофера, привезшего их на лесосеку, такой же выбеленный, как соль на Маныче. Он сделал перекличку по списку, который достал из кармана штанов.

– Сейчас я опьясню, что фы толжны телать на телянке, – долговязый указал на дымящийся вдали, как паровозная труба, и стреляющий угольками костер. – Щепу, кору, мелкие фетки сопираете в кучи и потшикаете. Слетуйте са мной! – скомандовал он.

Дверь нарядной вдруг распахнулась настежь, и бугаи за руки за ноги вынесли дядю Очира, раскачали и кинули с крыльца в грязное снежное крошево.

У Саньки внутри все оборвалось и заныло, словно это он упал с высоты на твердую землю. Дядя Очир кое-как приподнялся, опираясь на руки, присел и закричал так страшно, что Саньке показалось, от этого крика кровь его стала густой, как кисель, и он сейчас умрет. Но вспомнил про пайку в 600 граммов, про морозные узоры на окнах, про мечту стать полярным летчиком и решил еще пожить.

Они с Вовкой подбежали помочь дяде – он оттолкнул их руки, с трудом, но поднялся сам и поковылял прочь. Идти за ним было нельзя, это значило бы покинуть рабочее место без уважительной причины. А уважительной причиной здесь считалась серьезная травма вроде перелома или смерть. Других не было. Так сказал долговязый.

Вовку как самого старшего из несовершеннолетних долговязый назначил бригадиром. Это его немного взбодрило, он больше не моргал. В сарайчике с названием «Инструментальная» одноглазый заведующий выдал под его ответственность два топорика и ножовку. Сказал, чтоб берег пуще глаза. Это было даже смешно: как будто сам заведующий однажды инструмент потерял.

Работа была несложной, если бы не глубокий снег. Присыпанные ветки приходилось вытаскивать, ноги увязали в снежной каше на пути к костру. Фридрих – так звали долговязого – объяснил, что нужно обходить желтые наплывы – там под снегом били незамерзающие ключи, ухнешь в снежную кашу – по пояс мокрым будешь. Костры больше дымили, чем горели, дым ел глаза. Зато вся одежда на Саньке пахла вкусно, как копченое сало.

А в середине дня раздался стук молотка о рельсу. Разом замолкли все пилы и топоры. Люди спешили под навес, где две поварихи зачерпывали из огромного котла ярко-красный суп и разливали по алюминиевым мискам и консервным банкам с завернутыми краями. Санька с Вовкой такой суп ели в «Артеке» и знали, что он называется борщ, а Борька с Валеркой и другие ребята пробовали его в первый раз и очень удивлялись, до чего же вкусно! И сладко, и кисло одновременно. Каждому выдали по ломтю хлеба, Санька хлеб спрятал в карман: на вечер. Дяди Очира на обеде не было.

Работали до темноты. Как только воздух вокруг стал густо-серым, снова застучали по железу. Бросив последнюю охапку веток в костер, мальчишки побрели прочь с делянки. Вовка пошел сдавать инструмент, Санька с остальными сразу полезли в кузов. Под брезентовым пологом уже сидели женщины, здесь ли тетя Булгун, различить было трудно. Никто не разговаривал и даже не шевелился – все выдохлись и оцепенело дремали. Санька волновался за дядю, то и дело выглядывал из-под брезента: не идет ли?

Дядя Очир и Вовка показались у машины одновременно. Молча влезли в кузов, угнездились на свободном пятачке, закрыли поплотнее полог, чтобы по дороге не задувало. Саньке показалось, что путь обратно был короче и глаже, вроде бы не так швыряло и не так трясло, как утром.

Заслышав шум подъезжающей машины, выскочили на улицу дети – встречать работников. Санька спрыгнул вниз и, едва переставляя ноги, направился к бараку. Мельком увидел, входя в освещенные коптилкой сени, как мать Борьки тетка Куня что-то быстро шептала на ухо своей матери – бабке Нюдле; а обметая у порога веником сапоги, – как бабка Нюдля что-то говорит деду Баатру.

– Тетя, что с вами? – с ужасом глядя на вошедшую Булгун закричала Надя. На той лица не было, руки распухли и посинели.

– Ничего, не страшно. Это пройдет. Я немного полежу. Устала.

И Булгун повалились на нары не раздеваясь.

Бабка Нюдля подошла к Булгун и тихонько погладила по плечу. Тетя затряслась, будто от беззвучного плача.

Дед наклонился к уху отца и начал что-то объяснять. Лицо отца стало суровым и злым, ноздри раздулись, как у норовистого коня, желваки заиграли. Санька понял, что гражданин начальник сделал с тетей Булгун что-то плохое. За что? За то, что дядя Очир с ним пререкался и отказывался идти на работу без жены? Санька глядел, как отец натягивает шинель, как идет к двери… Куда это он?

А женщины занялись своим делом. Бабка Делгир разрезала на пайки вечерний хлеб, раздавая крошки в протянутые руки малышни. Бабка Нюдля отнесла кусок в угол, занавешенный мешками, – хотя неделя с родов прошла и Сокки могла бы уже появляться на людях, но чувствовала она себя скверно и пахло от нее гнилью.

Отец вернулся довольно скоро – не успел Санька даже чашку чая допить – и один. На вопросительный взгляд деда громко ответил:

– Очир там за бараком большой костер разжег. Могилу рыть собирается. Детей хоронить.

Санька понял, что отец говорит о Розе и мальчишках, которые так и лежали спеленутые в холодных сенях. Вовка собрался было идти помогать, но отец сказал: «Позже! Пока поешь и отдохни. Пусть дядя побудет один».

После еды Саньку сморило, он прилег, а проснулся только утром при общей побудке. Спросил Вовку, вырыли ли могилу. Тот кивнул, потом добавил: неглубокую, на два штыка лопаты, потому что земля, несмотря на прогрев, плохо поддавалась даже топору и лому. Хоронили только мужчины, как и положено по обычаю, и Вовка был горд, что участвовал в этом взрослом деле. Сказал, что тетя Булгун плакала навзрыд, но никто не попрекнул, что ее крики печалят души умерших.

Похлебали чаю, оделись и поехали опять на лесосеку. Только тетя Булгун осталась дома. Она не могла работать: кисти рук у нее так опухли, что она не чувствовала пальцев. Наверное,