Письма, телеграммы, надписи 1907-1926 - Максим Горький

стоиками, относиться к жизни более мужественно и фактам не покорствовать. А о людях судить не по дурному в них, а — по хорошему. Не тем человек значителен, что он дурен, а тем, что, вопреки всему, может и умеет быть хорошим.

Крепко жму Вашу руку, всего доброго.

Еще раз — спасибо за письмо.

А. Пешков

15.Х.26.

Sorrento.

836

Ф. В. ГЛАДКОВУ

30 октября 1926, Сорренто.

Ф. Гладкову.

Если Вы обиделись на меня, — это мне очень неприятно, друг мой, тем более неприятно, что ведь обижаться-то не на что. Мое отношение к «Цементу» не изменилось, книгу эту я ценю высоко. Вор-у писал о ней не раз, писал и за границей, т. е. здесь. Вам же я писал, что Вы «сокращаете сферу влияния книги» ее «провинциализмом», что ли, обилием местных речений, именно этот упрек и повторяют мои слова Вор. — «книга достаточно корявая, неубедительная в диалогах». Так что — с моей точки зрения, противоречия тут нет. 40 т. экз. книги в наши дни — это, конечно, успех, но все-таки я скажу, что во многих местах России язык ее останется непонятным и это — Ваш дефект. Посмотрите диалог у Лескова, Чехова, Бунина, — не говорю о Тургеневе, Толстом Льве, — это чистейший, всюду на Руси понятный язык, великорусский, литературный. Надобно помнить, что у нас «что город, то норов, что деревня, то обычай», и нельзя покорствовать внушениям местных словарей, особенно нельзя в наши дни, когда в русский язык вторгается бесчисленное количество хлама, вроде «пары дней», «как-то такое», «хужее» и т. д. Крайне печально, что начинающие писатели, стремясь к «правде», думают, что она будет понятней, если написать ее таврическими, вятскими, сибирскими словами, а не русскими. «Словотворчество» — дело трудное, А. Белый — художник большого роста, но — свихнул себе мозг на пристрастии к «филологии», а от А. М. Ремизова — ничего уже не осталось. Но в случае Вашем дело идет и не о «словотворчестве», а о засорении художественной прозы провинциальными словечками, без которых Вы могли бы обойтись. Тогда книга была бы крепче, яснее и не так многословна, а у Вас в ней целые страницы — лишние.

«Художественным» произведением принято называть произведение, написанное без лишних слов, без ненужных деталей, экономно и целомудренно. Я вот пишу 35 лет, но не мог написать ни одного рассказа, который удовлетворял бы этим требованиям. Это я Вам говорю как писатель писателю, и в этих словах нет «ложной скромности», а — горестная правда. Не я буду отрицать глубокое социально-педагогическое значение Вашей книги, я с чистым сердцем повторю Вам: это — сильная, это нужная книга, она впервые в литературе нашей отнеслась к теме труда с должным пафосом, это страшно важно! И все-таки скажу, что книга могла бы быть лучше, ведь Вы писатель опытный.

Как образец «местного» языка язык диалогов у Васи хорош и правдив, но ведь Вы не этнограф, а — романист, художник. Из того, что Вы «любите поэзию народного говора», еще не следует, что Вы любовь Вашу можете втискивать в язык литературный. «Говоров» у нас десятка два, но классики наши не пользовались ими, хотя и восхищались. Нет, тут Вы не правы.

А на злой шум, поднятый книгою, не обращайте внимания, это—пустяки. Это—нижегородский банщик Ив. Ив. Гнеушев шумит. Присутствуя как зритель на параде местных войск, он сказал одобрительно: «Какое удовольствие на солдат смотреть, стоят, как свечи пред иконой! А вот мы, штатские, все башки вперед суем. Итак всегда мне хочется кулаком треснуть по высунутой башке!»

Вот-с. Уж если Вы — извините! — башку Вашу высунули за черту, установленную Ив. Иванычем, — это Ваша вина. Но Вы все-таки высовывайте ее, высовывайте, ничего! Устанут И. И-чи.

Клычков написал книгу хорошую, но художественная ее значимость несколько преувеличена Воровским, а «философская» — недостаточно освещена. Клычков от «миллионных масс крестьянства», а мои симпатии навсегда с «ничтожной кучкой» городского пролетариата и с интеллигенцией. Клычковская поэзия тоже «провинциализм», но, разумеется, более оправданный именно тем, что это поэзия отмирающей многомиллионной России. Нескоро — во времени — и не быстро — в движении, а все-таки деревня должна будет идти по путям, пролагаемым «ничтожной кучкой». Вы, конечно, безусловно правы, говоря о необходимости «поэтизации созидающего труда», и Вы начали это очень удачно. Но — не переоценивайте себя, учитесь, относитесь к себе как можно строже, не жалейте себя, не бойтесь сказать себе — «не умею». Человек Вы крепкий, и не могу я поверить, что злой шум задевает Вас.

А в моем отношении к Вам — противоречий нет. Я Вас очень ценю, это — правда. И если иногда, торопясь, опишусь, обмолвлюсь не тем словом — не обессудьте! Это — потому, что живешь «волнуясь и спеша». Я вот сегодня седьмое письмо пишу. И все — длинные.

Крепко жму руку.

А. Пешков

30.Х.26.

837

Ф. В. ГЛАДКОВУ

30 ноября 1926, Сорренто.

В последнем письме Вашем, Ф[едор] В[асильевич], Вы написали о себе нечто очень важное: «я, — написали Вы, — кажется, слишком ослабляю себя неверием в свою способность к художественному творчеству». Совершенно верно: ослабляете; именно это неверие и является — на мой взгляд — крупным, а м. б., и основным Вашим недостатком. Из недоверия к своей изобразительной силе, к плотности — в смысле плоти — Вашего слова и к жизненному опыту Вашему, Вы многословно и — порою — жидко рассказываете, описываете там, где нужно изображать — и где Вы, при Ваших данных, могли бы четко и пластично изобразить. Читая Вас, нередко чувствуешь, как упрямо Вы убеждаете себя: «Вот какими словами надо сказать, так будет «правдоподобнее». Но получается нечто противоположное, Вы «записываете» образ или характер лишними словами, как живописцы «записывают» портреты или пейзажи, достигая фотографического сходства, но лишая изображаемое «духа». А ведь всякое Ваше представление «духовно», т. е. оно является кристаллизацией Вашего чувства, Вашей мысли — Вашей духовной энергии, и это — главное в нем. Вы спрашиваете: «Не является ли одним из главных признаков художественности правдоподобность, которую не может отрицать даже заядлый формалист». Формалисты здесь — «ни при чем», они не с этой стороны плохи, и это не их тема, а «правдоподобность» для художника — дело опасное. Золя, Гонкуры, наш Писемский — правдоподобны, это — так, но Дефо — «Робинзон Крузо» и Сервантес — «Дон Кихот» ближе к истине о человеке, чем «натуралисты», фотографы. Гоголь — не очень правдоподобен по отношению к эпохе, изображенной им в «Мертвых душах», ибо рядом с Собакевичами и Коробочками в его время существовали культурнейшие