Гуттаперчевый мальчик - Дмитрий Григорович

Но по мере того, однако ж, как вино в штофе исчезало, наглая наружность Захара заметно теряла свою веселость. Он не умолкал, впрочем, ни на минуту, рассказывал потешные анекдоты, играл на гармонии и даже пел песни; но во всем этом проглядывало какое-то принуждение. Видно было, что Захар о чем-то заботился; он не переставал потирать лоб, хмурил брови, чесал переносицу своего орлиного носа – словом, был, как говорится, не в своей тарелке. Наконец он встал из-за стола, вышел из избы, выслал зачем-то батрака Герасима, который спал на полу подле самовара, приложил глаза к скважине перегородки и крикнул приемыша.

– Гриша, – сказал он озабоченным голосом, – подь-ка, брат, сюды… на два слова.

Секунду спустя Гришка очутился подле товарища.

– Слушай, есть у те деньги? – торопливо шепнул Захар.

– Нет, нету.

– Эх, плохо дело! – произнес Захар. – Как же это, братец мой, а? – подхватил он, досадливо тряхнув головою.

– Потому больше, думал, у тебя найдутся…

– Было точно целковых два, как расчелся с хозяином; все вышли: то да се. Слушай, Гриша, ты знаешь, каков я есть такой! – подхватил вдруг Захар решительным тоном. – Уж сослужу службу – одно говорю, слышь, заслужу! Теперь возьми ты: звал ребят, придут – угостить надо: как же без денег-то? Никаким манером нельзя. Ведь Герасим в долг не поверит – право, жид, не поверит; надо как-нибудь перевернуться, а уж насчет себя одно скажу: заслужу тебе!

– С тем и шел – думал, у тебя будут…

– То-то и есть, нету. Тогда бы и разговору не было: бери, да и все тут; что мое, то твое: это все единственно… Воля твоя, Гриша, надо добыть: придут ребята – как же? Не годится, брат, осмеют, осрамишься… Да что тебе! Не искать стать! Взял, да и баста! Свое берешь, не чужое! Сам говоришь, тебе все предоставил: таким манером это все единственно.

– Да где взять-то? Поди ж ты, в голову не пришло, как был дома! – произнес Гришка, проклиная свою опрометчивость. – Кабы наперед знал… Куда за ними идти! Время позднее… ночь…

– Вот, три-то версты! – живо подхватил Захар.

– Знамо, недалече, да, я чай, дома-то спят все; придем – всех только переполошим.

– Тихо можно обделать, никто даже ни… ни… не ворохнется. И то сказать, рази воры какие пришли? Чего им полошиться-то?.. Пришел, взял, да и баста; свое добро взял, не чужое… Ты не воровать пришел… Смотри, брат, тебя бы не обворовали.

– Небось.

– А где деньги-то?

– В сундучке, в каморе; куда хоронил старик, там и лежат…

– Эх ты, Фалалей! Ах! – воскликнул Захар чуть не во все горло. – Что ж это ты наделал? Сыми мою голову, не будь я Захар, коли найдем теперь хоша одну копейку! Рублем прост буду, коли старуха, тем временем как сюда шел, не забрала деньги!

– Небось не возьмет! – с уверенностью возразил Гришка. – Ведь ключ-то от каморы – я его взял… перед тем как идти, взял…

– Ой ли?

– Вот он.

– Так о чем же мы толкуем? Что ж мы стоим? Пойдем! – восторженно прошептал Захар, схватывая руку товарища. – Чего ждать-то? Толком говорят: рази мы воровать идем? Твое добро, тебе предоставлено: значит, все единственно, властен взять, когда хочешь. Теперь даже взять податнее через ту, выходит, причину: возьмешь днем – все увидят, содом подымут, шум, крик, упрекать станут; теперь никто не увидит – взял, да и баста! Дело выйдет в закрыв, самое любезное: подумают еще, ничего после себя не оставил; тем и обойдется… Пойдем, Гришуха: того и смотри, придут ребята.

Приятели вернулись за перегородку, взяли шапки, раскланялись с пирующими и вышли из харчевни.

– Вот что, дружище, – сказал Захар, когда они очутились в крытой галерее, – ты меня обожди минутку на улице. Признаться, малость задолжал нонче вечером Гараське: думал, Севка выручит. Надо слова два перемолвить с Герасимом; без того, жид, не выпустит… Духом выйду к тебе…

Гришка утвердительно кивнул головой, вступил в сени, потом в кабак. Голова целовальника тотчас же показалась над прилавком; но Гришка не обратил на него внимания и, оставив в кабаке Захара, вышел на улицу.

Приемыш недолго дожидался. Минуту спустя Захар явился к нему, но уже без полушубка и шапки. Оба эти предмета остались на время «в ученье» у Герасима, – так выразился по крайней мере Захар.

Несмотря на грязь и лужи, которые замедляли шаг, приятели скоро миновали луга и не замедлили очутиться в кустах ивняка, где скрывался челнок приемыша. Немного погодя они переехали Оку и вышли на площадку.

Тьма кромешная окутывала избушки. Не было никакой возможности различить их очертание посреди темного углубления высокого берегового хребта, который подымался черною, мрачною стеною. Жалобное журчание ручья да изредка шум ветра, который качал воротами, возмущали тишину площадки.

Шагах в двадцати от дому Гришка неожиданно остановился и поспешно удержал рукою Захара.

– Шт… никак… как словно кто-то на завалинке? – прошептал он изменившимся голосом.

В самом деле, сквозь темноту можно было различить на завалинке что-то белевшееся: казалось, сидел кто-то. Смолкнувший на минуту ветер позволил даже расслышать тяжкий вздох и затаенное рыдание.

– Должно быть, старуха все убивается, – шепнул Захар, – придется идти к огороду.

Оба затаили дыхание, припали к земле и бережно стали огибать избы. За углом они снова поднялись на ноги и поспешили войти в проулок, куда отворялись задние ворота.

– Все одно, и здесь услышат; ворота добре пуще скрипят, как раз услышат, – произнес нерешительно приемыш, потерявший вдруг почему-то всю свою смелость.

– Не годится, когда так… потому услышат… Может статься, там еще тесть твой? – шепнул Захар, торопливо оглядываясь назад.

– Не знаю… может, и там.

– Как же быть-то? Придется ведь лезть через крышу, когда так… потому хуже, если услышат… не драться же с ними. Все дело спортим. Надо как-нибудь так, чтобы не догадались… Подумают, не оставил старик денег – да и все тут. Ну, пойдем: начали – кончать, значит, надо! – проговорил Захар, ободряя товарища.

Они миновали проулок и выбрались к ручью.

С этой стороны тянулся сплошной навес, соединявшийся с избою посредством небольшой бревенчатой постройки. Одна стена постройки выходила в сени избы, другая примыкала к навесу: это была камора; соломенная кровля ее шла в уровень с кровлей избы, но значительно возвышалась над кровлей навеса, так что, взобравшись на навес, легко было проникнуть на чердак; с чердака вела лестница в сени, куда выходили дверь каморы, дверь избы и дверь на крылечко.

– Ну, что думать-то? Полезай! – шепнул Захар. – Сыми наперед сапоги-то – лучше: неравно застучат.

Он должен был, однако ж, два раза повторить совет приемышу. В ушах Гришки шумело; сердце его сильно билось в эту минуту, несмотря на то что он всячески ободрял себя мыслями, что берет свое добро, что может взять его, когда заблагорассудится. При всем том страх невольно прохватывал его до самого сердца; он чувствовал, что дрожали его колени и пересыхало в горле. Он, может быть, отказался бы даже от предприятия, если б не боялся прослыть трусом в глазах Захара, если б не боялся насмешек товарищей, которым, без сомнения, обо всем расскажет Захар… Последнее соображение мгновенно возвратило ему бодрость; он снял сапоги, поставил ногу в ладонь Захара, махнул на кровлю и через минуту исчез в отверстии, которое оставалось между кровлями каморы и навеса.