Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

и даже пролежала один день с высокой температурой. Будто в детстве, когда из-за простуды пани Новак отменила уроки и просто сидела подле моей кровати, читая книги вслух, пока я не притворилась спящей. На этот раз я вполне могла почитать сама, вот, к примеру, выцыганила у доктора Э. «Журнал неврологии и психиатрии имени Корсакова» из подшивки трехлетней давности. Попался выпуск о детских и подростковых патологиях, скучновато.

А впереди – весна! Верю, она принесет только хорошее и наши войска окончательно разгромят против-ника!

25 мая 1915 г.

Идут дни, идут бои. Почти не сплю. Операции одна за другой, ассистирую. Почти без ошибок. Главное, чтобы не дрожали руки. Хочется туго перебинтовать их, чтобы не тряслись, но это не поможет.

2 июля 1915 г.

Прорыв на юге, они идут к Варшаве. Снова. Атакуют с неба. Антанта отступает. Чувствую бессилие, будто могла бы что‑то изменить. Но ведь я не могу.

2 августа 1915 г.

Варшава оккупирована немцами. Связи с Виктором нет. Бартек не отвечает на мои письма.

6 августа 1915 г.

Под Осовцом пустили хлорный газ. Там будто среди лета наступила поздняя мертвая осень – трава почернела, листья свернулись и опали. Те, кто не сумел сбежать, просто погибли. Кто‑то сразу, а кто‑то мучился от дикой жажды и пил из ручейков, но они уже были отравлены хлором. Мы не способны им помочь.

12 сентября 1915 г.

Не могу простить себя за то, что десять дней ходила мимо и не замечала. К виду человеческих страданий невозможно привыкнуть полностью, но в один момент он перестает вызывать сильные чувства. Лица стираются, а если не видно и лица…

Меня попросили помочь с перевязкой «обрубка». Случай тяжелейший – ампутация всех конечностей, ожог глаз, вызвавший слепоту, и контузия. Это произошло под Гродно, при отступлении. Из-за шока он утратил и голос, что поначалу даже радовало нас – он хотя бы не кричал. Такие уже бывали в нашем поезде, но чаще они быстро умирали, а этот упрямо цеплялся за жизнь.

Сначала мы перебинтовали медленно заживающие культи, а потом взялись за голову. Едва сняв повязку с заросшего подбородка, я заметила среди волос приметный шрам запятой.

Бартек рассказывал, как в детстве он пытался разобрать заводную игрушку и пружина с острым концом отскочила и впилась ему в лицо.

Я не верю… Это не может быть он!

13 сентября 1915 г.

Он жив. Бартек все еще жив. Но не видит, не слышит меня, не узнает. Не издает ни звука. Это мое наказание за то, что не узнала его, прошла мимо. За это я буду страдать.

15 сентября 1915 г.

Говорят, я не могу проводить с ним все время. Говорят, я нужна остальным. Плевать, пусть катятся к черту. Я не отойду ни на шаг.

16 сентября 1915 г.

Есть шанс, что голос вернется к нему, потому что спазм голосовых связок вызван шоком. Я должна донести до него, что рядом есть человек, который ждет, позвать его из тьмы. Как‑то достучаться. Нужен стимул, который он воспримет, даже утратив зрение и слух, и сможет ответить, не имея ни голоса, ни пальцев.

17 сентября 1915 г.

СТУК. Легкие постукивания пальцами по плечам. Ритмичные, стук прихотливый, чтобы воспринимался не как нечто случайное, а скорее осмысленное. Я не знаю азбуки Морзе, не знаю, знает ли Бартек, но буду пытаться. Нужно пытаться.

18 сентября 1915 г.

Влепила пощечину старшей сестре. Хорошо, что Бартек этого не слышал и не узнает, какая я мерзкая.

19 сентября 1915 г.

Он ответил! Я почувствовала ритмичные сокращения мышц левого бицепса выше перевязанной культи. Это не случайные судорожные подергивания, он пытается со мной общаться! Прижалась ухом к груди, слушала сердцебиение. Учащенное.

20 сентября 1915 г.

Мы беседовали всю ночь. Языком без слов, прикосновениями, ритмами, сжатиями и поглаживаниями. Мои пальцы бродили по его усеянной гематомами коже, они говорили с ним, и он отвечал, как мог. Я не умею плакать освобождающе, но слезы текли и текли, пока бинты на его голове не промокли.

«Тук-тук, я скучала», – говорили мои руки. «Я тоже, Викуша, я тоже», – отвечало его тело. То, что от него осталось. Казалось, я тоже оглохла, вслушиваясь только в него одного, – исчезли чужие стоны, хрипы и шаги, пропал сам поезд, истаял весь остальной мир. Только он и я, я и он. Я уснула, свернувшись калачиком на его полке, обняв его руками за пояс. А проснулась уже у себя – кто‑то перенес меня в сестринский вагон.

Начало ноября 1915 г.

Потеряла счет времени. Кажется, прошло больше месяца. Возможно, ровно сорок дней. Мне сказали, он умер тогда под утро, а беспамятную меня отнимали уже у холодного.

Отказалась от увольнения. Мне некуда идти. Лучше работать.

Ноябрь 1915 г.

Доктор вызвал меня на разговор. До этого мы беседовали только в операционной или перевязочной, а тут такая честь. Он решил поговорить со мной о Бартеке. А я ведь так успешно избегала этой темы.

«Вот что, Душечка. Такова жизнь, пора прекращать хандрить. Да, твое сердечко разбито, но они нынче бьются каждую минуту, а между тем нам еще стольких предстоит спасти».

Я, кажется, пробормотала, что пыталась спасти Бартека, на что доктор покачал своей кирпичной башкой с подпаленными усами:

«Перестаралась ты. Ему нужен был покой и только покой, тогда, может, и выжил бы. А так сердце не справилось. Крови‑то в нем осталось всего ничего, требовалось еще переливание, а оно заходилось, качая ее. Но ты, видимо, думаешь, что это от любви великой. – Его голос зазвучал жестче. – Нет, милая моя, это от великого стресса. У тех, кто так тяжко пострадал, нервы и без того на пределе, а ты им стимуляцию, стимуляцию!»

Далее последовала моя безобразная истерика, которую я не желаю описывать, чтобы не сохранять в памяти этот позорный эпизод.

Когда я умылась, а также окончательно продышалась и просморкалась, доктор сказал:

«Говорил уже, что война больше всего бьет по душе. Хотя когда я это говорил? Год уже минул, а кажется, будто клятая вечность. Столько ребят прошло через эти руки. – Он вытянул перед собой ладони, неожиданно музыкальные для такого грузного мужчины. – И даже тех, кого я залатал кое‑как, исцелить мне не под силу. Они в душе разорваны на части, покалечены в самых недрах сознания, мне туда не залезть ни иглой, ни скальпелем. Может быть, потом, когда вновь настанет мирное время – а оно всегда настает, тут поверим истории, – те парни еще не разрушатся до основания и смогут обратиться к врачам, которые укрепят их струны…»

«А что, если укрепить их заранее? До того как их “струны” перетянутся», – вдруг спросила я. Мысль вылетела изо рта еще до того, как я успела сформулировать ее как следует.

«Ох, Душечка, – грустно усмехнулся пан Э., – до такого медицина еще не дошла. Это вопрос скорее религии и философии. Веры и убеждений. Но пока не науки, нет. Но хватит об этом! Сейчас мы с тобой для укрепления нервной системы чаю попьем, у меня чутка сахарку осталось, – и за работу! Нас люди ждут, живые».

Возможно, он действительно в этом не сведущ. А может быть, и отмахнулся от любопытной девицы, у которой из образования за плечами одни сестринские курсы.

Я записала эту идею, чтобы ее не забыть. Но что‑то мне подсказывает, что