Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

Елену, что из того? Материнская обида, боже ты мой… Только понапрасну тревожить ее сейчас.

— Жидковата елка… но ничего. Ничего, вполне, — сказала Маша. Она повернулась в дверях н смотрела теперь в глубину комнаты.

Евлампьев ступил к ней и встал рядом.

От балкона тянуло холодным воздухом, серебряные струи дождя — тонкой, узкой алюминиевой фольги — шевелились, колебались под его током, играя отсвечиваемым светом люстры, и в этом их струящемся колыхании было что-то особенно волнующее и празднично-возвышенное.

Следующий день был для всех нерабочий.

Евлампьев пришел в киоск к обычному времени, по-обычному привезли почту, но улица оставалась пустынной чуть ли не до половины девятого, и за газетами тоже никто почти не подходил.

А после девяти — как прорвало: вся видимая в окошечко часть улицы, белая до того, куда ни глянь, черно иссеклась фигурами, и каждую минуту их все прибывало и прибывало — с сумками в руках, с авоськами, с рюкзаками, поодиночке, парами, целыми семьями, — шли, выдыхая клубящиеся молочные облачка, и у киоска вскоре тоже стало людно, сбилась очередь, и все почти брали отчего-то, хотя до первого осталось неполных два дня, поздновато уже поздравлять, открытки, кто — одну-две, а кто — по десятку, по полтора, ну, ни разу еще они не шли так бойко, минут через сорок кончился весь запас, который, думалось, нужно будет после Нового года сдавать обратно, и пришлось вступать из-за них в долгие, не очень-то приятные объяснения.

— Да ну поищите, лежат где-нибудь, — клянчила, оттягивая ото рта пуховый серый платок, чтобы просьба ее наверняка была услышана Евлампьевым, молодая женщина.

— Нет, правда нет, — говорил Евлампьев, виновато обводя вокруг руками. — Были бы — да неужели не дал бы?

— Слушайте, это же форменное безобразие! — возмущался через минуту кирпично взявшийся морозом тугощекий мужчина. — Новый год, а открыток нет! О чем вы думали своей головой, если вам не хватило?!

Евлампьев не пытался оправдываться. Конечно, в общем-то, он был виноват, он, и никто другой: заказал бы побольше — и все б в порядке. Но кто ж знал… От неопытности.

После очередного подобного разговора в конце объявилось лицо Молочаева.

— С наступающим! — сказал он. И, не дожидаясь ответного приветствия Евлампьева, спросил: — Приходило для меня, нет?

«За рулем» привезли как раз нынче утром, два экземпляра, и один Евлампьев уже продал.

Он нагнулся в подприлавочные сумерки, разглядел там на кипах нераспроданных ведомственных журналов, которые достались ему еще по описи, этот самый двенадцатый номер, достал и подал Молочаеву.

— Ну-ка, сколько? — быстро перевернул Молочаев журнал посмотреть цену, лицо его на мгновение исчезло из окна, потом появились руки с кошельком, вышарили в нем нужные монеты и подали их Евлампьеву. — Благодарю! — снова появляясь в оконце лицом, радостно-бодро сказал Молочаев. — Следующий номерок не забудьте, припрячьте. Долго не пролежит. Я тут мимо хожу, буду заглядывать.

— Припрячу,— коротко сказал Евлампьев.

Молочаев выпрямился и отошел, мелькнула на миг вся в движущихся людских фигурах иссиня-белая улица и исчезла, заслоненная новым покупателем.

Появление Слуцкера было совершенно неожиданным.

Уже подходила пора закрываться, газеты разошлись, очередь иссякла, и случались уже те абсолютно пустые минуты, когда никто не подходил, ничего не спрашивал, и можно было прикрыть окошечко, чтобы не тянуло наружным холодом.

— Здравствуйте, Емельян Аристархович, с близящимся вас! — сказал человек, постучавшись в прнкрытое оконце и появляясь в нем после лицом, и Евлампьев, отозвавшись автоматически: «Здравствуйте! Благодарю вас!» — какое-то время глядел на него и не узнавал.

Он был готов увидеть Молочаева вот, Вильникова, Лихорабова, Бугайкова, время от времени появлявшихся эти дни у него в окошечке и интересовавшихся, не поступило ли то, что заказывали, уже привык к возникновению в оконце их лиц, а Слуцкер еще полностью находился в той, другой, докносковой жизни и в этой, нынешней, словно бы еще не существовал.

— Не узнаете, Емельян Аристарховнч? — спросил Слуцкер со своей как бы в себя обращенной улыбкой, и Евлампьев узнал.

— О боже мой! — смущенно воскликнул он. — Юрий Соломонович! Не узнал, да, не узнал… Здравствуйте еще раз! И тоже с приближающимся!

— Спасибо ответное, — сказал Слуцкер.Слухами земля полнится, услышал вот, что вы здесь, шел сейчас — дай, думаю, заверну посмотрю…

— Что-нибудь нужно, Юрий Соломонович? — не дожидаясь его просьбы, спросил Евлампьев. — А то у меня здесь уже целый стол заказов возник. «Америка», «Иностранная литература»… Говорите, не стесняйтесь. Смогу, так отчего ж…

— Да вообще… задумчиво протянул Слуцкер, — вообще… наверное, что-нибудь нужно… А может, и нет. Не знаю… Вроде бы вообще на все сумел подписаться. Да-да, пожалуйста, — быстро сказал он в сторону, выпрямляясь, к окошечку нагнулась длинномехая серебристая шапка, и женщина спросила:

— Черные длинные стержни есть у вас?

— Короткие.

Шапка молча исчезла, и на ее месте вновь возникло лицо Слуцкера.

— А знаете что, Юрий Соломонович,опять опережая его, сказал Евлампьев, — зайдите-ка сюда ко мне. Я вас хоть увижу по-человечески. Калитка тут в заборе… да поймете.

Он закрыл оконце на задвижку, прошел к двери, растворил ее, и из-за угла вынырнул как раз, позванивая бутылками в холшовой сумке, Слуцкер.

— У-у! — сказал он, переступая через порог. — У вас тут потеплее. А на улице-то что делается! Ночью нынче сорок пять обещают!

Евлампьев, торопясь, чтобы будка не выморозилась, захлопнул дверь и набросил крючок.

— Да тут у меня рефлектор, видите вон. Но и с ним, знаете, приплясываешь стоишь.

— Да, это ж камень, — с интересом оглядывая киоск изнутри, словно с исподу он представлял собой что-то совершенно экзотическое, сказал Слуцкер. И улыбнулся, возвращаясь взглядом к Евлампьеву. — Никогда в газетном киоске внутри не был. В молодости любопытством мучился, куда-куда только не лазил, в цехе с крановщицей на кране ездил — сверху посмотреть, а в киоск вот не доводилось…

Евлампьеву стало смешно.

— Ну, я до старости, Юрий Соломонович, дожил, а тоже недавно впервые…

В оконце толкнулись, оно не открылось, и в стекло громко и требовательно ударили раз и другой.

— Простите, — извинился Евлампьев.

Он открыл оконце, и к проему его медленно, заторможенно съехало из-за экрана наледи красное, весело-хмельное, довольное жизнью лицо армейского возраста парня:

— «Со-оветский спорт»… есть?

— Продан уже.

— Ду-урак ста-арый… прода-ал уже…

Лицо парня так же медленно, как появилось, пошло вверх,