Пьер, или Двусмысленности - Герман Мелвилл

Такая удивительная сила духа при такой удивительной кротости, такая твердость в столь хрупком существе могла заворожить любого наблюдателя. Но для ее матери это было куда большим потрясением, ибо, как многие другие предубежденные наблюдатели, она составила свое прежнее мнение о Люси, основанное на незначительности ее особы и кротости ее нрава, и миссис Тартан всегда воображала, что ее дочь совершенно неспособна совершить мало-мальски дерзкий поступок. Как будто настоящая святость несовместима с героизмом! Эти два качества никогда не встретишь поодиночке. Несмотря на то что Пьер знал Люси лучше, чем кто бы то ни было другой, то неслыханное мужество, с которым она держалась в своем падении, потрясло его. Даже тайна Изабелл редко опьяняла его больше, при всей своей притягательности, в коей было что-то ужасное. Простой вид живой Люси, коя сильно изменилась из-за последних событий в жизни, вызвал в нем самые сильные, доселе неведомые чувства. То, прежде свойственное ей цветение красок теперь окончательно исчезло, но ни в коей мере не уступив места желтизне, как это часто бывает в подобных обстоятельствах. И как если бы ее тело и впрямь было божьим храмом и один только мрамор годился бы для алтаря такой святости, ее лицо светилось сияющей, божественной белизной. Ее голова сидела на плечах, точь-в-точь как у высеченной из мрамора статуи; и мягкий огонь непреклонности, коим горели ее глаза, казался таким же чудом, как если бы мраморная статуя стала подавать признаки жизни и разумения.

Изабелл также была самым странным образом тронута этой кроткой духовностью в Люси. Но это шло не столько от обычных велений сердца, а скорее было отдельно поручено ей самим знаком с небес. В том уважении, с коим она служила небольшим повседневным нуждам Люси, было больше от бессознательности инстинктов, чем сочувственного умысла. И когда случилось так, что – возможно, из-за случайного разлада отдаленной и одинокой гитары – в то время, как Люси мягко говорила в присутствии своей матери, нечаянный, едва слышный голос струн, который отзывался музыкальной покорностью, проник в открытую дверь из соседней комнаты, – тогда Изабелл, будто охваченная неким благоговейным страхом, внушенным свыше, опустилась на колени перед Люси и поспешно склонилась в почтении, и все же почему-то, так сказать, явно не по своей воле.

Увидев, что все ее самые ревностные усилия остались бесплодными, миссис Тартан горестно попросила Пьера и Изабелл покинуть комнату, чтобы она могла высказать свои мольбы и угрозы наедине. Но Люси мягко сделала им знак остаться и затем повернулась к матери. С этого времени она не имеет секретов, кроме тех, которые также будут секретами на небесах. Все, что было общеизвестно на небесах, может быть достоянием всех на земле. Нет ни малейшего общего секрета у нее и у матери.

Совершенно сбитая с толку этой непостижимостью в своей дочери, которая явно потеряла голову и держалась с ней как чужая, миссис Тартан гневно повернулась к Пьеру и предложила ему последовать за ней. Но Люси снова сказала «нет», тут не может быть никаких секретов между ее матерью и Пьером. Она может высказать здесь все что ей угодно. Попросив перо и бумагу, а также книгу, чтобы положить себе на колени и писать, она набросала следующие строки и отдала их матери:

– Прочтите это, мадам, – сказала миссис Тартан, дрожащей рукой протягивая бумагу Изабелл, взирая на нее с сердитой и презрительной многозначительностью.

– Я прочла, – сказала Изабелл спокойно и, обменявшись взглядом с Пьером, передала бумагу ему, словно показывая этом, что у нее нет собственного мнения в этом деле.

– И вы, сэр, тоже будете косвенно этому потворствовать? – воззвала миссис Тартан к Пьеру, едва он пробежал глазами бумагу до конца.

– Я не берусь судить, мадам. Кажется, это изложенное в письменной форме, спокойное и окончательное выражение воли вашей дочери. В таком случае вам лучше отнестись к ней с уважением и удалиться.

Миссис Тартан в гневе и отчаянии обвела взглядом комнату, избегая смотреть на дочь; затем, глядя на нее в упор, заговорила:

– Девчонка! Здесь, не сходя с этого места, я навеки отрекаюсь от тебя. Никогда больше я не стану раздражать тебя своими материнскими мольбами. Я накажу твоим братьям, чтоб они отреклись от тебя; я накажу Глену изгнать твой презренный образ из его сердца, если этого еще не произошло из-за твоего неслыханного безрассудства и порочности. Что до тебя, мистер монстр! Божья кара настигнет тебя за эти дела. А что до вас, мадам, у меня нет подходящих слов для женщины, которая вероломно позволяет любовнице ее родного мужа жить с ней под одной крышей. А что до тебя, хилое создание (к Дэлли), ты не нуждаешься в отдельном обращении… Гнездо разврата! И вот теперь, несомненно, ту, кого сам Господь Всемогущий навеки покинул, может оставить и мать, чтобы никогда больше не возвращаться.

Это прощальное материнское проклятие, казалось, не вызвало у Люси никакой видимой ответной реакции – она уже была столь мраморно-белой, что страх не мог заставить ее побелеть еще больше, если и в самом деле страх был тогда в ее сердце. Ибо как высочайший, и чистейший, и тончайший эфир остается равнодушным ко всякому шуму из нижних небес, так и прозрачная белизна ее лица, и та ясная спокойная лазурь ее глаз не отразили ни малейшего намека на чувство, пока ее приземленная мать бушевала ниже. Она обладала помощью от недрогнувших рук, она видела проблески незримой помощи свыше; опорой ей были те высокие силы бессмертной любви, кои с давних пор взяли под защиту слабейший тростник, который рвала на части свирепейшая буря; и тогда та буря, самая свирепая из всех, должна утихнуть перед необоримым сопротивлением того тростника, что слабее всех слабых.

I

День или два спустя после прибытия Люси, когда она вполне пришла в себя от любых возможных негативных впечатлений из-за последних событий – событий, которые стали таким потрясением и для Пьера, и для Изабелл, хотя для каждого из них это было свое переживание, – но которые, по-видимому, не произвели на Люси большого впечатления, когда они все трое сидели за кофе, Люси рассказала о своем намерении начать зарабатывать деньги на своих рисунках пастелью. Это было бы столь приятное занятие для нее и, кроме того, взносы в их общую казну. Пьер хорошо знал ее мастерство в улавливании сходства и приукрашивал их искренне и в пределах разумного – не столько меняя сами черты, сколько видя их в благоприятном свете. Ибо даже в этом случае, сказала Люси, брошенные в лагуну[204] и там оставленные, как она слышала, самые твердые камни, не меняясь, приобретают вид самых мягких. И если только Пьер возьмет на себя небольшой труд приводить натурщиков в ее комнату, она не сомневается, что легко соберет отличную жатву из портретных зарисовок. Несомненно, среди бесчисленных обитателей старой церкви Пьер может знать многих, кто без возражений позволил бы сделать с себя набросок. Более того, хотя у нее почти не было возможности познакомиться с ними, все же в таком замечательном обществе поэтов, философов и мистиков всех мастей должны быть примечательные лица. В заключение она выразила свое удовольствие комнатой, коя была для нее приготовлена, поскольку имела прежде художественную студию, одно окно которой было заметно высоким, в то время как благодаря особому расположению внутренних створок можно было устроить, чтобы свет падал под тем углом, под каким душа пожелает.