Под грозовыми тучами. На Диком Западе огромного Китая - Александрa Давид-Неэль

Тусклая комнатка, куда сквозь маленькое квадратное окошко с трудом проникал свет, сообщалась с другой, служившей также кухней. Предполагалось, что обитатель скита может позаботиться о себе сам или же ученик-слуга должен приходить к нему раз в день для приготовления пищи. В такие моменты затворнику полагается закрывать дверь между смежными комнатами и открывать ее после ухода слуги, выполнившего свою работу.

Перед единственным входом в хижину простирался маленький, под стать жилищу, двор. Он был огорожен со всех сторон довольно высокой стеной, дабы отшельник, когда он выйдет подышать свежим воздухом, мог видеть лишь небо да гребни отдаленных горных хребтов.

Это обиталище понравилось мне с первого взгляда. Конечно, скромное на вид жилище уступало той «героической» пещере, расположенной на дальних отрогах северных Гималаев, неподалеку от обширных тибетских плоскогорий, на высоте 3900 метров, где я прожила почти три года. Моя нынешняя пустынь находилась примерно на высоте 1000 метров, и ее не окружали величественные ледники; вместо бескрайних просторов у подножия Помо-Сан раскинулся кишащий людьми город; тем не менее, обуздав свой нрав ультрарадикальной отшельницы, я могла довольствоваться и этим.

Ионгден поселился неподалеку в другом доме. Затворничество моего сына было не столь суровым, так как из очень широкого окна его большой комнаты, превосходившей размером мою, открывался вид не только на окружающие горы, но и на лужайку, простиравшуюся за воротами перед входом на плато. К этим воротам, возвышавшимся на вершине горы, вела каменистая, очень крутая тропа, которая, петляя, спускалась в долину. Пять-шесть человек каждый день взбирались по этой тропе, доставляя ламам провизию, а через лужайку порой проходили лесорубы, возвращавшиеся домой с окрестных гор, но обычно они выбирали другие пути. Таким образом, хотя Ионгден не был, в отличие от меня, полностью отрезан от мира, большое окно нечасто давало ему возможность позабавиться. Однако мой сын жил не один; вместе с ним поселился наш слуга, ночевавший в каморке под крышей над второй из комнат дома, так же, как и у меня, заменявшей кухню. Слуга готовил там для нас еду и приносил ее мне, а временами я делила трапезу с Ионгденом.

С помощью деревянного корыта я превратила кухню в «купальню». Разумеется, с тех пор как была построена эта хижина, никто не использовал кухню в таких целях, ибо тибетские отшельники, как и докпа, не жалуют водные процедуры. Дело не в том, что монахи, подобно простолюдинам, суеверно полагают, что вода вместе с грязью может смыть с человека его «удачу», но они считают время, потраченное на раздевание, мытье и одевание, напрасно потерянным.

В связи с этим в биографии по эта-отшельника Миларепы можно прочесть следующее: давая духовные наставления некой девушке, он присовокупил к ним такой совет: «Вам не следует больше мыться». Это объясняется просто, если вспомнить то, что я рассказывала по поводу докпа: купание для женщины — признак кокетства.

Все лето я часто выносила корыто в свой надежно сокрытый от посторонних глаз дворик и мылась там, принимая одновременно водную и солнечную ванны.

Во время одного из купаний разыгралась драматичная сцена.

Я жарилась на солнце, сняв с себя все что можно, как вдруг раздался стук в массивную дверь, преграждавшую вход во двор. Я никого не ждала, еду мне приносили в другое время — стало быть, решила я, кто-то ошибся и, наверное, уйдет, если не последует ответа; однако в дверь продолжали настойчиво стучать, а затем до меня донесся крик: «Откройте, откройте!» Я упорно молчала. Было слышно, как двое мужчин переговариваются между собой на китайском языке, после чего тот, что крикнул «откройте!» по-тибетски, в очередной раз повторил свою просьбу. Я рассердилась и подала голос:

— Это цам кханг, сюда нельзя входить… Я моюсь… и не открою.

Незнакомец снова прокричал «откройте!» и, не дождавшись отклика, ворча, ушел со своим спутником.

На следующий день тайна этой попытки вторжения прояснилась.

Вместе с китайско-японской войной в Китае началась эпидемия того, что лечащий врач моих друзей окрестил «шпиономанией». Вместо того, чтобы искать шпионов среди своих, где хватало предателей, китайцы стали подозрительно относиться ко всем иностранцам, усматривая в их самых безобидных поступках злонамеренные козни.

С какой стати мне пришло в голову поселиться в уединенном месте, а не в гуще людей? Сыщики не думали о том, остались ли в городе свободные квартиры, а также не понимали, что на пустынном плато, в отличие от города (я тоже в этом сомневаюсь), нечего выслеживать.

Мой ближайший сосед, явно науськанный полицией, заявил с грозным видом, что мне не следует обозревать местность в бинокль, что я иногда делала, разглядывая диких животных, рыскающих по горам, да собирательниц хвороста, спускающихся гуськом по склону с тяжелыми корзинами на спине.

Кроме того, большую часть дня я проводила за письменным столом. Люди, носившие воду, и другие заходившие ко мне посетители видели, что этот стол завален бумагами. Это тоже было подозрительно…

Добрый малый прибавил, что ему придется отвечать за все то зло, что я могу причинить, — он, определенно, подозревал, что на моем счету много ужасных преступлений.

Кроме того, к нам из Дацзяньлу поднялись полицейские, чтобы допросить Ионгдена.

Желая с этим покончить, я написала французскому консулу в Чэнду.

Пользуясь случаем, предоставленным мне данным повествованием, я хочу воздать должное памяти доктора Жоржа Бешама, исполнявшего тогда обязанности консула Франции. То был безупречно честный и высоконравственный человек. После заключения позорного перемирия и прихода к власти правительства Петена он был одним из тех, кто не отвернулся от Франции, несмотря на ее падение.

В ту пору генерал де Голль олицетворял собой Сопротивление; доктор Бешам перешел на его сторону, оставив все, что принадлежало ему, в Чэнду, невзирая на значительную стоимость этого имущества, и стал представлять сражающуюся Францию в Гонконге.

Когда пришли японцы, доктор Бешам уже не чувствовал себя в безопасности. У консула были плохие советчики, и мне говорили, что его скорее всего предали. Он отправился на судне в Форт-Байяр (Кваншуван), крошечную территорию, взятую тогда Францией в аренду. Доктор Бешам полагал, что он сможет без труда перебраться оттуда в Китай. Он не успел добраться до суши, так как французская полиция, которой его выдали, задержала судно. Консула отправили в Ханой и приговорили там к пятнадцати годам тюремного заключения.

У доктора Бешама было хрупкое здоровье, и он не выдержал режима, на который его обрекли. Я узнала от офицера, сидевшего с консулом в одной камере, что ему не оказывали медицинской помощи и не давали никаких лекарств, несмотря на то что другие узники объявили голодовку, чтобы заставить его мучителей уступить. Все было тщетно. Доктор Бешам умер в тюрьме, ставшей для него полем брани.

Сколько похожих историй можно было бы рассказать! В этой книге я не преследую какой-либо политической цели и нахожусь сейчас вдали от Франции, однако я не могу не спросить: «Не бездействовало ли наше правосудие? Сумел ли народ Франции настоять на том, чтобы справедливость была окончательно восстановлена не только на словах, но и на деле?..»