Бояре, отроки, дружины. Военно-политическая элита Руси в X-XI веках - Петр Стефанович

Обращение к Житию Феодосия обнаруживает, прежде всего, одно любопытное обстоятельство – слово дружина в произведении не употребляется ни разу ни в каких смыслах, а слово бо(л)ярин и его производные– более 20 раз[925]. Вполне вероятно, в отсутствии слова дружина в Житии сказываются литературные установки Нестора, на которые уже указывалось в литературе. Автор явно старался по возможности возвысить тон повествования, вписав религиозный подвиг Феодосия в образцы, сохранённые византийской агиографической традицией, и по этой причине в ряде случаев избегал слов и обозначений «разговорных», но использовал более или менее «литературные» и даже возможно, как выражаются некоторые историки, «книжного» характера. Так, например, рассказывая о юности Феодосия в Курске, он называет посадника, у которого Феодосии служил отроком, «властелином града того» или «судией». Вместе с тем, ориентация Нестора на книжные образцы не стоит преувеличивать– она не мешала ему приводить всякого рода бытовые подробности и не отрывала текст полностью от реальности – тогда, когда от этого зависел смысл текста и его правильное понимание, Нестор указывает все необходимые детали. Так, в сообщении о том, что Феодосии юношей смиренно трудился в селе, он указывает, что работал будущий святой «с рабы»; рассказывая о том, как Феодосии из Курска добрался в Киев, Нестор объясняет, что путь тот нашёл, следуя за «купцами» и т. д.

С. В. Завадская считает, что слово бо(л)ярин Нестор использует как «книжное» в «широком» и «собирательном» значении «знать»[926]. Это мнение требует существенной корректировки. Верно, что имеется в виду знать. Но следов «книжного» происхождения слова (то есть конкретные заимствования текстов) исследовательница не продемонстрировала, и их на самом деле нет. Особой «широты» и «собирательности» значения тоже не прослеживается, и словом обозначаются совсем не любые представители какой-то знати. Во всех случаях, когда Нестор использует это слово, оно обозначает вполне конкретную группу людей – придворную аристократию Киева. Эти люди явно выделяются повышенным статусом, живут в Киеве или связаны с ним так или иначе, и, наконец, в большинстве случаев указывается или подразумевается, что они служат киевским князьям. Продемонстрирую это примерами.

Впервые в Житии слово бо(л)ярин употребляется по отношению к отцу Варлаама – монаха, постригшегося в Печерском монастыре, а позднее возглавившего Дмитриевский монастырь в Киеве. Пострижение Варлаама описывается как громкое, едва ли не скандальное, событие, заставившее даже вмешаться в дело, причём неудачно, тогдашнего киевского князя Изяслава. Рассказ об этом событии (относящемся, как считал А. А. Шахматов, к зиме 1060/1061 гг.[927] или, во всяком случае, к началу 1060-х гг.) начинается именно с указания о том, что Варлаам, который ходил в монастырь на беседы со старцами, был весьма высокого происхождения – его отец был «прьвыи у князя въ болярѣхъ имьньмь Иоан»[928]. Далее из рассказа совершенно ясно, что Иоанн не просто какой-то богатей, известный при дворе Изяслава, а именно состоит на княжеской службе – боярин жалуется князю на монахов, что они постригли его сына, и князь пытается воздействовать на них. Недовольство Изяслава усугублялось тем, что в монастырь постригся (под именем Ефрема) и его слуга – некий «каженик» (скопец), «иже бѣ любим князем и предръжа у него вся» (то есть, видимо, ответственный за дом или хозяйство – возможно, тиун или огнищанин). Вызвав Никона, одного из Печерских старцев, князь «со гневом» спрашивает: «ты ли еси остригыи болярина и каженика без повелѣниа моего?»[929]. Формулировка вопроса подразумевает, что как княжеского «любимого» слугу, так и боярина нельзя «остригать» без согласования с князем.

Конечно, нельзя утверждать на основании одного этого примера, что уход в монастырь не только для княжеских слуг, но и для бояр должен был всегда происходить с княжеского «повеления». Вполне вероятно, что в данном случае князь озаботился судьбой боярского отпрыска из-за специальной жалобы своего боярина и из-за того, что пострижение Варлаама совпало с уходом Ефрема. К тому же, в конце концов князю всё-таки пришлось смириться с тем, что призвание «на таковыи подвигъ» может происходить и помимо его воли «повелѣнием небеснаго царя и призвавшаго их Исуса Христа», как выразился Никон[930]. Но всё-таки весьма показательно, что князь считает себя вправе контролировать судьбу не только своего слуги, но и сына своего боярина.

В дальнейшем повествовании о Феодосии ещё несколько раз упоминаются бояре при Изяславе, причём дважды в весьма характерном контексте. Сначала говорится, как Изяслав, уже помирившись с Печерскими старцами, стал часто приходить в монастырь для встречи с Феодосией, чтобы «насытиться» его «духовных словес». Нестор при этом упоминает, что у князя был «обычаи» приходить в монастырь в сопровождении немногих слуг: «егда хотяше поѣхати къ бл(а)женууму, тъгда распустяше вся боляры въ домы своя, нъ тъкмо съ шестию или съ пятию отрокъ прихожааше къ нему»[931].

Из этих слов видно, кто собственно состоял при князе постоянно – бояре и отроки, то есть те, чья служба князю была частью сложного комплекса их отношений с взаимными обязательствами, и просто личные княжеские слуги. Разумеется, ничто не обязывает считать, что все бояре должны были всё время обязательно находиться при князе, но какая-то часть из них – может быть, виднейшие бояре, может быть, занятые на важнейших должностях (что́, впрочем, скорее всего совпадало) – в самом деле была более или менее постоянно с князем, раз они должны были получать специальное разрешение от него идти «в домы своя». А в те минуты, когда князь хотел забыть о мирских заботах и подумать о спасении души, при нём оставались только лично преданные ему слуги, обеспечивавшие, видимо, прежде всего, его охрану. Заметно, таким образом, пускай элементарное, но всё же вполне отчётливое разделение сфер «публичной»-«служебной» и «личной»-«интимной». Бояре принадлежат скорее первой, отроки – скорее второй. Бояр можно охарактеризовать как вассалов (в широком смысле слова), но никакой «дружинной» «общности очага и хлеба», «домашней солидарности», где эти две сферы как раз должны бы быть слиты до неразличимости, мы не видим.

В другой раз уже Феодосии отправился на встречу с Изяславом. Князь был где-то «далече отъ града» (то есть Киева), старец задержался у него там допоздна и уже в ночь поехал обратно в монастырь на телеге в сопровождении возницы. Когда начало светать, Феодосию и сопровождавшему его отроку стали попадаться на пути «вельможи», которые ехали «къ князю» – очевидно, в направлении, противоположном тому, куда двигались игумен со слугой. Эти вельможи, «съсѣдъше съ конь», кланялись Феодосию. Рассказав о смирении Феодосия, уступившего своё место на телеге отроку, и удивлении последнего, когда он увидел уважение, которое оказывается старцу, Нестор возвращается к этой картине: игумен двигается от князя, а навстречу ему особо выдающиеся люди, которые спешиваются и кланяются. Но только теперь тех же самых людей он называет уже не вельможами, а боярами: «вси же боляре, сърѣтъше, покланяху ся ему»[932]. Показательны здесь не только синонимичность слов болярин и вельможа, но и контекст упоминания: эти вельможи-бояре собираются утром из своих «домов» к князю, – очевидно, на службу (в военный поход или ещё на какое-то дело).