Подлодка - Лотар-Гюнтер Буххайм

Боже, если бы только мы могли воспользоваться нашим прожектором. Это же полнейшее безумие — пробираться в незнакомом доме наощупь.

Как бы то ни было — вокруг нас с дюжину пароходов и, по всей видимости, военных кораблей. Вон там, три румба правее, маячит что-то, похожее на канонерку или небольшой миноносец.

Старик приказывает остановить машины. Некоторое время мы продолжаем скользить по инерции, при этом наш нос поворачивается направо.

— Теперь нам осталось лишь отыскать ту самую посудину! — обнадеживающе заявляет Старик.

Вновь раздаются команды машинному отделению, затем рулевому, опять команды мотористам, и вновь целая россыпь рулевых приказаний. Мы шныряем зигзагом меж огромных теней.

Приказы рулевому и машинному отделению сыпятся, как из пулемета.

— Я сейчас сойду с ума! — шепчет второй вахтенный офицер.

— Это не решит нашу проблему, — отвечает ему Старик.

— Вон наш трамвай! — восклицает второй вахтенный, решивший пока отложить свое помешательство.

Действительно, как у трамвая, вспыхивают голубые искры! Словно в подтверждение своего сходства, вагонные дуги еще пару раз высекают искры.

Прямо перед нами лежит огромный темный массив. Должно быть, его образуют перекрывающиеся контуры двух или трех кораблей.

— Там кто-то сигналит! — докладывает штурман.

— Где?

Я напряженно вглядываюсь в темноту. На долю секунды в середине этой громады вспыхивает крошечный огонек.

Старик молча наблюдает за ним. Сигарета загорается снова, пропадает, снова появляется.

— Это сигнал! — произносит Старик и глубоко вздыхает.

Не веря услышанному, я вперился взглядом в непрестанно мерцающую точку. То, что там загорается, не может быть больше карманного фонарика.

— Какую же зоркость они ожидают от нас? — невольно вырывается у меня.

— Все более яркое вызовет подозрение, — говорит Старик.

Наша лодка постепенно сходится бортами с темной массой, которая распадается на три силуэта: три корабля, стоящие в ряд. Сигнал поступает со среднего. Силуэты начинают расходиться. Мы держим курс прямо на центральный. Сначала он лежит на ста двадцати градусах, теперь на ста. Постепенно он вырастает, превращаясь в стену. Старик отдает приказ к повороту. Вдруг я слышу немецкие голоса:

— Осторожно! Кранцы! Продвиньтесь немного!

— Смотрите, не свалитесь за борт!

— Здесь еще одни кранцы!

Полоса воды между выпуклостью нашей носовой цистерны плавучести и крутым бортом корабля неуклонно сужается. Теперь нам приходится задирать головы, чтобы разглядеть над нами фигуры людей, перевешивающихся через ограждение.

С верхней палубе доносится приглушенная брань нашего боцмана, нещадно погоняющего своих матросов. Сверху спускаются четыре или пять привальных брусьев.

— Хорошо, хоть знают, как крепить их! — замечает Старик.

— Наверное, у них уже есть некоторый опыт. Или вы думаете, что мы у них первые гости?

Ответа не последовало.

От судна, стоящего поблизости в свете прожекторов под погрузкой с окружающих его лихтеров, доносится оглушительное громыхание. Стук лебедок добавляет шуму.

— Этот грохот как нельзя кстати, — говорит Старик.

Единственный доступный нам слабый свет исходит от иллюминаторов «Везера».

Раздается глухой удар.

— Интересно, как мы поднимемся к ним на борт!

В этот момент сверху сбрасывается веревочный трап. Меня пропускают сразу за командиром. Боже, какой я неуклюжий — сказывается отсутствие привычки к подобным упражнениям! Сверху ко мне тянутся руки. Под моими подошвами отзывается стальная палуба. Кто-то горячо пожимает мою правую руку:

— Сердечно рады вам, господин капитан-лейтенант!

— Нет, нет — это не я — вот командир!

Ослепленные ярким освещением, мы стоим перед входом в кают-компанию. Там внутри белоснежные скатерти, два огромных букета цветов, отполированные до зеркального блеска деревянные панели стен, изящно задрапированные занавесками иллюминаторы, толстый ковер… Мне кажется, я грежу наяву. Везде декоративные растения — вазоны стоят на полу, свисают на цепочках с потолка. Бог мой — мягкая мебель и виноградные гроздья в вазе на столе.

Внутрь меня закрадывается недоверие. Каждое мгновение может прозвучать громкий хлопок, и все это великолепие исчезнет, как по мановению волшебной палочки.

Я уставился на чужого капитана, смахивающего своим сияющим благодатью лицом на приходского священника, как на существо с другой планеты: седая бородка клинышком, монашеская тонзура, венчающая собой загорелую лысину, белый воротничок и галстук.

Еще кто-то трясет мою руку. Слитный хор приветствующих голосов доносится словно издалека. Мое смятение растет. Старик мог хотя бы ради такого случая одеть что-то другое вместо своего вечного отвратительного свитера! Все-таки мы попали в другую обстановку. Откуда капитану «Везера» знать, что этот оборванный бродяга — наш командир? Я чувствую, что краснею, но Старик и капитан «Везера» мгновенно оказываются рядом: бурное рукопожатие, улыбаются, оживленно беседуют.

Нас приглашают к столу. И тут появляются офицеры «Везера». Боже! Они все в полной парадной форме. Снова рукопожатия и улыбки. Хоть однажды Старик мог бы надеть свои награды.

Капитана «Везера» так и распирает от доброты. Точь-в-точь капитан с картинки в книжке: морщинистое лицо искусного моряка, большие красные уши. Он хочет услужить нам всем, чем только может. Корабельная пекарня загружена работой с самого утра. Здесь есть все: пироги, свежеиспеченный хлеб, все, о чем мы могли только мечтать. Мой рот наполняется слюной.

— Рождественские пироги тоже есть, и, конечно, свежие булочки! — угощает капитан.

У меня в ушах все еще звучит голос шефа, описывающего трапезу своей мечты: свежие булочки, сочащиеся желтым маслом, и горячий какао.

А капитан, не останавливаясь, продолжает произносить свое колдовское заклинание:

— Свежие свиные сосиски, вареные — поросенка зарезали только сегодня утром — жареные сосиски. Любые фрукты, даже ананасы. Сколько душе угодно апельсинов, свежих фиг, винограда, миндаля…

Боже праведный! Мы, верно, высадились в Эдемском саду. [82] С тех пор, как я последний раз видел апельсины или ананасы, кажется, прошли годы, а свежих фиг я никогда в жизни не пробовал.

Капитан наслаждается нашим безмолвным изумлением. Затем жестом фокусника он взмахивает рукой в направлении стола, и не проходит и минуты, как вносят громадные блюда с сосисками и ветчиной.

У меня на глаза наворачиваются слезы. Старик потрясен не меньше нашего. Он встает со стула, словно все это расточительство — чересчур для него, и, запинаясь, произносит: