Ахульго - Шапи Казиев

– Не ушиблись, ваше благородие? – испуганно спросил есаул, когда подоспевшие казаки подняли на ноги полковника.

– Бог миловал, – крестился Траскин.

– А как это я?

– Колесо слетело, – горестно сообщил кучер.

– Вдрызг поломалось!

Это происшествие задержало весь отряд. Задние колонны напирали на передние, которые остановились, пока не уладилось дело с Траскиным. В результате образовался хаос, когда первые ряды смешались, а задние продолжали идти.

– Что случилось? – кричал Васильчиков, пробираясь на коне сквозь образовавшуюся толпу.

– Приказано немедленно двигаться!

Но, увидев, в чем дело, Васильчиков спрыгнул с лошади и бросился к Траскин у.

– Господин полковник! Как же это?

– Еще легко отделался, – потирал бок Траскин, которого уже осматривал доктор.

– Починить можно? – спросил Васильчиков мастеровых, которые осматривали поломку.

– Можно, ваше благородие, – отвечали те.

– Через час будет как новая.

– Как через час? – не соглашался Васильчиков.

– Его превосходительство командующий отрядом не велел терять ни минуты.

– Тады надоть снять у кого-то, – чесал в затылке мастеровой.

– Да вон хотя бы у маркитанта. У него такие же.

– Снимайте! – заорал Траскин.

Аванес долго причитал, стараясь отвести от себя нежданную беду, и жалобно смотрел на Лизу, надеясь, что она сможет ему помочь. Но Лиза хранила инкогнито и упрямо молчала, прячась за шалью. Когда Аванес понял, что Васильчиков с мастеровым не отстанут, то отдал им запасное колесо, которое возил с собой на всякий случай.

Кибитку починили, и отряд двинулся дальше, но теперь он представлял собой огромную толпу, штурмовавшую хребет всяк на свой лад. Эта тактика себя не оправдала. Оказавшись перед почти отвесной стеной очередного уступа, толпа остановилась.

Милиционеры умели подниматься даже там, где это казалось невозможным, и всегда оказывались впереди. Если отрядные лошади выбивались из сил и часто останавливались, не желая идти дальше, то с виду невзрачные кони горцев преодолевали подъемы без труда, а когда хозяева их останавливали, то вертелись от нетерпения или безмятежно пощипывали редкую траву.

– Кентавры, – говорил о горцах Граббе.

– Дикий народ.

А тем временем несколько горцев стояли над уступом, в который уперся отряд, и насмешливо поглядывали на остальных.

– Не пройдут, – говорил один.

– Залезут, – спорил другой.

– Но до Ахульго все равно не дойдут.

– Куда им. Да еще с пушками…

– Не втащат…

– Посмотрим. Этому генералу сильно Шамиль нужен.

– Пусть попробует взять, – усмехался милиционер.

– Многие уже пробовали. Шамиль – как ящерица, за хвост схватят – думают, поймали, а в руке один хвост и остается.

Милютин с топографом сумели забраться еще выше. И теперь Алексеев набрасывал маршрут похода, а Милютин рисовал. Художник он был неважный, но старательный. По крайней мере, эти рисунки могли пригодиться ему в дальнейшем, чтобы восстановить картину событий.

Только взглянув на отряд сверху, Милютин увидел, как он велик и сколько всякого люду в нем собрано. Если батальоны разных полков еще можно было отличить по цвету погон, то милиция от казаков была почти неотличима. Кроме того, в отряде было множество людей, о которых Милютин ничего не знал. Горцы, какие-то господа в цивильной одежде, наемные возчики со своими арбами, незнакомые офицеры. Был даже один верблюд, неизвестно каким образом оказавшийся в отряде, но по всему было видно, что черводарский – столько всего было нагружено на это степенное животное.

Под рисунком, изображавшим движение отряда, Милютин приписал: «При занятии возвышенностей пехота перестраивается в ротные колонны по той причине, что для мелких частей передвижения удобнее, чем для густой колонны, которая может двигаться только по широким дорогам».

– Жарко, – сказал Алексеев, снимая сюртук.

– И ни деревца, где укрыться.

Теперь и Милютин почувствовал, как печет солнце. Странно было, что на такой жаре еще что-то могло двигаться. Не было даже ветерка, чтобы освежить разгоряченных, истекающих потом людей. Только огромное пыльное облако клубилось над отрядом, скрывая от глаз его конец.

А высоко в небе безмятежно парили стервятники. Они уже высмотрели добычу и ждали теперь, когда их оставят наедине с павшей лошадью.

Граббе понял, что так он не скоро доберется до перевала. И в дело были пущены саперы. Они явились с порохом и инструментами, в помощь им отрядили по команде рабочих от каждого батальона.

Саперы наметили будущую дорогу и начали взрывать пороховыми минами утесы. Остальные расчищали дорогу от камней и разбивали кувалдами мешающие выступы. Дорога разрабатывалась с таким расчетом, чтобы можно было везти артиллерию парными быками в две упряжки и конными тройками.

– Поберегись! – неслось отовсюду, где работали саперы, когда с горы скатывали валун или груду камней.

Работа продвигалась медленно, но верно. К вечеру отряд смог подняться на широкий уступ. Саперы продолжали подрывать скалы, прокладывая отряду путь наверх. Вести дорогу напрямую было невозможно, и она шла змейкой, огибая один отрог за другим. Но даже пробитые в скалах дороги не всегда выручали, и приходилось снимать орудия с лафетов, чтобы втащить их наверх вручную, на лямках.

Чем выше поднимался отряд, тем труднее становился подъем. Порой он казался и вовсе невозможным, но войско его как-то преодолевало. Всадники цеплялись за шеи лошадей и молили Бога, чтобы лошадь не поскользнулась и не сорвалась вниз, на идущих сзади, а то и вовсе в пропасть. Пешие напоминали черепах, одетых в панцири своих вьюков. Они медленно карабкались в гору, опираясь на ружья, хватаясь за хвосты лошадей, подставляя друг другу спины.

Тяжелее всего было арьергарду, которому приходилось тащить, толкать, подсаживать все, что составляло огромный обоз отряда. Если изможденные лошади не падали сами, то редко на какой удерживались вьюки. Если вьюки не исчезали в темных глубоких расселинах, то лошадей навьючивали вновь, и эта история повторялась вновь и вновь. С арбами и прочими повозками, которые нельзя было бросить, бились целыми ротами, поднимая их с уступа на уступ. Брань и нагайки перевозчиков-черводаров мало помогали делу – ни лошади, ни волы не в силах были втащить поклажу на такую крутизну. Солдатам ничего не оставалось, как взваливать тюки и корзины на себя. Многие не выдерживали. Кто сидел, кто лежал по сторонам, изнемогая от усталости и жажды, потому что вода из манерок была давно выпита. Они тяжело дышали, не насыщаясь разряженным воздухом, и отводили глаза от упрямо двигающихся вверх товарищей. Таким старые солдаты советовали класть в рот пулю.