Тень скорби - Джуд Морган

Она посылает за доктором — долго искать не приходится, на курорт приезжает много нездоровых людей, — проворным, пухленьким и преуспевающим. Но даже его профессиональная манера дает трещину, становится нервной и слегка вороватой, когда он видит Энн. Шарлотта пробует приспособиться к его взгляду на вещи, увидеть то, что видит он: правду. Но видит все равно только свою сестру — симпатичную, худую, да, заболевшую, — но никогда, нет, ничего иного, кроме как живую.

Энн опережает доктора, ибо, прослушав ее легкие, он начинает хмыкать, бормотать что-то невнятное и возиться с саквояжем. Энн берет его за запястье и хладнокровно спрашивает:

— Сколько еще?

Он несколько мгновений изучает ее, уже не пряча глаз. Потом качает головой.

— Не долго.

Энн выглядит, будто ей оказали огромную милость.

— Спасибо.

Итак, вопрос о переезде снимается с повестки дня; Энн возвращается к ожиданию. Что касается вопросов, то Шарлотта исчерпала ответы. Ответов нет. Последние несколько ночей она лежит без сна, вспоминая прошлое — не праздно, но с определенной целью; чтобы воздвигнуть опоры памяти. Она думает о Марии и Элизабет, о том, каким жутким было то время и как, тем не менее, его пережили и преодолели; казалось бы, перед ними урок, фундамент, на котором можно строить. Но теперь она знает, что все иначе. Прочный позитив — иллюзия. А ты думай обо всех наихудших переживаниях и страхах, обо всех, что тебя когда-нибудь терзали, от кастрюли, которую ты, кажется, поставила на огонь пустой, до грохота, который, несомненно, производит грабитель за дверью твоей комнаты, и до видения, что ад есть, а Бога нет. И представляй, что все эти страхи были оправданы, все и каждый. Так Шарлотта готовит себя к последнему удару.

Холеный доктор возвращается каждый час. Он кажется очарованным Энн, тем, как она лежит на софе и терпеливо ждет.

— Такая сила духа, сударыня, — шепчет он на ухо Шарлотте. — Право же, я… я, похоже, никогда не сталкивался с подобным.

— Да, — говорит Шарлотта с другого конца длинного тоннеля, — вы точно не сталкивались с подобным.

Море и беспорядочная игра солнечных лучей, грандиозная и ослепительная, за окном, затуманенным солью. Шарлотта держит Энн за руку и смотрит, как она уходит; гораздо спокойнее, чем Брэнуэлл или Эмили, тихонько отдается на милость последнего сна. Как жутко быть сведущим в подобных делах, сделаться знатоком предсмертных минут. Вскоре прерывистый пульс затихает, теплая рука превращается в случайное совпадение форм.

Наконец Элен склоняется над Шарлоттой, робко трогает ее за плечо.

— Отпусти, Шарлотта, — говорит она. — Дорогая моя, отпусти.

И Шарлотта действительно отпускает, отпускает на волю чувства: беспомощно, неловко отпускает весь девятимесячный запас слез. Но почему нет? Довольно скоро ей придется обратить сухой благоразумный взгляд в невообразимое будущее.

Они сидят у открытых окон гостиной, подставив лица пахнущему сеном ветерку. Вокруг ног Шарлотты образовалась лужа солнечного света, и ощущается она именно как лужа, теплая и глубокая, так что в ней можно лениво поводить носками. Из соседней комнаты доносится детский смех. Солнечные лучи скользят по поверхностям длинной просторной комнаты — крышке фортепьяно, дельфтским[112]блюдам, фарфоровым вазам — со щедростью близкого друга: свет с этой комнатой, со всем этим домом всегда был в близких отношениях.

— Помнишь, — говорит Шарлотта, поеживаясь в кресле, — когда мы в первый раз встретились и я кое-что поведала тебе о своей жизни, а ты сказала, что никогда раньше не слышала подобных историй?

— Да, сейчас вспоминаю, — отвечает собеседница, — и мне теперь кажется, что это было довольно дерзко и нахально с моей стороны.

— Нет, нет, — говорит Шарлотта, слабо улыбаясь. — Потому что теперь, увидев, как ты живешь, я испытываю те же чувства. Твоя семья — мистер Гаскелл, такой добрый и внимательный, и твои девочки, которые поистине очаровательны не только в том смысле, что обычно приписывают детям, — и твой дом, в котором действительно чувствуешь себя дома. И благое дело, которым ты занимаешься в Манчестере, — кроме того, ты еще находишь время писать. Занятая, полезная и удовлетворенная… но прости, быть может, ты хочешь возразить против моего описания?

— Нет. Разве только скажу, что оно звучит лучше, чем я есть на самом деле. Но я действительно надеюсь, что довольна.

— Так вот, все это… кажется мне таким же далеким и нереальным, как жизнь краснокожего в типи[113]. И в свою очередь, заставляет задуматься, не слишком ли странное я создание…

— Каждый человек по-своему странен. Думаю, мы просто перестаем это замечать или приучаем себя к этому, когда взрослеем. В детстве каждый встречный кажется нам поразительным и нелепым созданием. Буквально на днях пришлось упрекать Джулию за то, что она разглядывала старьевщика, у которого был огромный «винный» нос. Но с другой стороны, я довольно хорошо понимала ее чувства, потому что на такой нос действительно стоит посмотреть — огромный, шикарно мясистый. Будь старьевщик быком, непременно выиграл бы приз на ярмарке. Дорогая моя, может, позвонить, чтобы принесли какого-нибудь тонизирующего напитка или воды со льдом? Или от потраченных на питье усилий нам станет только жарче, что скажешь?

— Жарче. Я прекрасно себя чувствую, сидя в этом кресле, спасибо. Шикарно, как нос старьевщика.

Шарлотта улыбается подруге, которая даже в глазах ребенка никогда бы не показалась нелепой. Она всегда была красавицей, и сейчас, перешагнув четвертый десяток, приобрела светящуюся округлую привлекательность: быть рядом с Элизабет Гаскелл — значит физически чувствовать себя лучше, чувствовать себя таким же свежим, залитым солнцем и уютным, как ее дом. Раз или два Шарлотта даже начинала сомневаться, не слишком ли ей хорошо, чтобы это было правдой. Но нет, это напоминает о себе прежняя придирчивая, подозрительная сторона ее характера, сторона, которая никогда не ждет от жизни добра. Видимо, ее немного сбивает с толку еще и это: возможность называть миссис Гаскелл «моя подруга». Конечно, у нее были Элен и Мэри Тейлор и даже — Шарлотта осторожно следует этой мысли, точно идет по скользкой тропинке, — Джордж Смит, но Элизабет — первая настоящая подруга, которую она приобрела, став писательницей и превратившись в странное изувеченное существо, оставшееся в живых. Она теперь последняя… последняя — кто? Нет слов. Нет, не сестра. Сестра — это во всех смыслах относительное понятие. А когда брат и сестры умерли, оставив тебя одну, ты больше не сестра. Она помнит, как смерти Марии и Элизабет вырвали ее из теплой середины, оставили незащищенной. Однако насколько острее Шарлотта почувствовала свою беззащитность, когда умерли Брэнуэлл, Эмили и Энн: она оказалась одна в необъятном пространстве, песчинка в небытие. Но, ах, сколько боли может вместить в себя эта песчинка!