Средний пол - Джеффри Евгенидис

Но вскоре рука Люса уже подталкивала меня к смотровой. Я был знаком с последующей процедурой. Врачи ждали, а я раздевался за ширмой. На стуле лежал сложенный зеленый халатик.

— А откуда родом ее предки, Питер?

— Из Турции.

— Я знаком лишь с исследованием папуасов Новой Гвинеи, — замечал Крэг.

— Симбари-анга? — спрашивал Винтере.

— Да-да, — отвечал Люс. — Там тоже наблюдается высокий процент мутаций. Кстати, они интересны и с сексологической точки зрения. Им свойственна ритуальная гомосексуальность. Мужчины племени симбари-анга считают связи с женщинами порочными. Поэтому у них существуют социальные структуры для максимального ограничения подобных контактов. Мужчины и мальчики спят на одном краю деревни, а женщины и девочки — на другом. Мужчины входят в женские вигвамы только с целью размножения. Туда и обратно. К тому же слово «вагина» буквально переводится с их языка как «на самом деле плохая вещь».

Из-за занавески раздаются сдавленные смешки.

Я смущаясь выхожу из-за ширмы. Я выше всех присутствующих, хотя и вешу меньше. Ощущаю босыми ногами холод пола и спешу залезть на стол.

Я ложусь и, не нуждаясь в подсказках, поднимаю ноги и устанавливаю их на скобы. Вокруг воцаряется зловещая тишина. Врачи подходят ко мне и начинают напоминать Троицу. Люс задергивает занавеску.

Они наклоняются все больше, вглядываясь в мои гениталии, а Люс исполняет роль экскурсовода. Я не понимаю значения большинства слов, но уже могу повторить их наизусть. «Мышечный хабитус… отсутствие гинекомастии… гипоспадия… урогенитальный синус… замкнутый вагинальный мешок…» Вот что составляет мою славу. И тем не менее я не чувствую себя знаменитым. Более того, находясь за занавеской, я вообще не ощущаю своего присутствия.

— Сколько ей лет? — спрашивает доктор Винтерс.

— Четырнадцать, — отвечает Люс. — В январе будет пятнадцать.

— То есть вы считаете, что ее хромосомы были полностью подавлены воспитанием?

— Я думаю, это очевидно.

И пока я лежал на столе, позволяя Люсу в его резиновых перчатках заниматься тем, чем он хотел, я начал осознавать кое-какие вещи. Люс хотел всем доказать важность своей работы. Ему нужны были деньги для клиники. Хирургические операции, которые он делал транссексуалам, не могли создать ему необходимое реноме. Для того чтобы заинтересовать власти, он должен был затронуть их самые потаенные душевные струны. Он должен был использовать чужое страдание. И Люс решил, что сможет спекулировать на мне. Я идеально подходил для этой роли — такой вежливый и такой американский. Ничего сомнительного — ни малейшего намека на транссексуальные бары или приложения в журналах определенной направленности.

Однако доктор Крэг еще проявляет некоторые сомнения.

— Поразительный случай, Питер. Безусловно. Однако мне бы хотелось знать, каковы будут практические результаты.

— Это очень редкий случай, — соглашается Люс. — Чрезвычайно редкий. Однако с научной точки зрения его значимость трудно переоценить, как я уже сказал в кабинете. — Щепетильное молчание доктора Люса оказывается для остальных достаточно убедительным. Он ничего бы не добился, если бы ему не был свойствен дар лоббиста. Я меж тем присутствовал и отсутствовал, сжимаясь при каждом прикосновении Люса, покрываясь гусиной кожей и опасаясь, что плохо подмылся.

Я помню всё. Длинная узкая палата на другом этаже. Перед осветительным прибором — помост. Фотограф заправляет в фотоаппарат пленку.

— Я готов, — говорит он.

Я скидываю халат. Я настолько привык к этому, что спокойно поднимаюсь на помост.

— Вытяни немножко руки.

— Так?

— Да. Чтобы не было тени.

Он не просит меня улыбнуться. Издатели все равно закроют мне лицо. Перевертыш: фиговый листок, скрывающий личность и обнажающий стыд.

Каждый вечер нам звонил Мильтон. Тесси беседовала с ним как можно более жизнерадостным голосом. Когда трубку брал я, Мильтон тоже пытался изображать веселье. Только я пользовался возможностью поныть и пожаловаться.

— Меня уже тошнит от этой гостиницы. Когда мы поедем домой?

— Как только тебе станет лучше, — отвечал Мильтон.

Когда наступало время ложиться, мы задергивали шторы и выключали свет.

— Спокойной ночи, милая. До утра.

— Спокойной ночи.

Но я не мог заснуть. Я продолжал думать о том, что значит «лучше». Что имел в виду мой отец? Что они собираются со мной сделать? До меня удивительно отчетливо долетали звуки улицы, отражавшиеся от каменного здания напротив. Я прислушивался к разъяренному вою полицейских сирен. Подушка была плоской и пахла табаком. Тесси уже спала за полоской разделявшего нас ковра. Еще до моего зачатия она согласилась с диковинной идеей отца заранее определить мой пол. Она сделала это, чтобы избежать одиночества, чтобы иметь подругу. И я стал для нее этой подругой. Мы с ней всегда были близки. Мы были похожи друг на друга. Больше всего нам нравилось сидеть в парке и наблюдать за лицами проходящих мимо людей. Но теперь я смотрел на лицо Тесси. Оно было белым и пустым, словно ее кольдкрем удалил с него не только косметику, но и все признаки личности. Однако глаза ее шевелились под веками, и Калли даже не могла себе вообразить, что в это время снилось Тесси. Зато это могу сделать я. Тесси снился семейный родовой сон — одна из разновидностей тех кошмаров, которые преследовали Дездемону после посещения проповедей Фарда. Сон о булькающих и делящихся человеческих зародышах. О жутких существах, возникающих из белой пены. Днем Тесси не позволяла себе думать о таких вещах, поэтому они посещали ее ночью. Может, во всем была ее вина? Может, она должна была воспротивиться Мильтону, когда тот пожелал подчинить природу своей воле? Неужто на самом деле существовал Бог, наказывавший людей на Земле? Эти предрассудки Старого Света были изгнаны из сознания моей матери, и тем не менее в ее снах они продолжали действовать. И я, лежа на соседней кровати, наблюдал за игрой этих темных сил на ее спящем лице.

Каждую ночь я вертелся с боку на бок будучи не в состоянии заснуть, чувствуя себя принцессой на горошине. Иногда я просыпался с ощущением, что на меня направлен софит. И тогда мне казалось, что мое эфирное тело где-то под потолком беседует с ангелами. Но стоило мне открыть глаза, и из них начинали струиться слезы. И тем не менее я продолжал слышать затухающий перезвон серебряных колокольчиков. Из глубины моего нутра поднимались какие-то важные сведения. Они уже были у меня на кончике языка, но озвучить их так и не удавалось. Одно было неоспоримо: все это каким-то образом было связано с Объектом. Я лежал, размышляя о ней и пытаясь представить, как она, я чах и горевал.

Я вспоминал Детройт с его пустыми стоянками, заросшими бледной травой Осириса, с металлическим отблеском реки и мертвыми карпами, плывущими по ней со вздувшимися животами. Я вспоминал рыбаков, стоящих на бетонных причалах с ведрами наживки и слушающих по радио очередной бейсбольный матч. Считается, что травмы, полученные в детстве, остаются на всю жизнь, тормозя развитие человека. Именно это и произошло со мной в клинике. Я вижу прямую связь между девочкой, которая лежала свернувшись калачиком под гостиничным одеялом, и тем человеком, который пишет сейчас эти строки. Она была вынуждена проживать мифическую жизнь в реальном мире, а я теперь обязан рассказать об этом. В четырнадцать лет у меня еще не было таких возможностей, я мало что знал и еще не был на Анатолийской горе, которую греки называют Олимпом, а турки Улудагом — так же, как один из своих слабоалкогольных напитков. Я тогда еще не понимал, что жизнь направлена не в будущее, а в прошлое, заставляя человека двигаться в сторону детства, в тот период времени, когда он еще не родился, пока он не достигает единения с усопшими. Человек стареет, начинает страдать одышкой и тем самым перемещается в тело своего отца. Потом остается только шажок до деда, и не успеваешь оглянуться, как ты уже путешествуешь во времени. В этой жизни мы растем вспять. Седовласые туристы на итальянских экскурсионных автобусах всегда могут что-нибудь рассказать об этрусках.