Ночная охота - Юрий Козлов

— Куда? — поинтересовался бывший главнокомандующий.

— Где вертолет? — спросила Слеза.

— Мне здесь нравится, — приложился к бутылке Конявичус.

— Коньяк? — ревниво поинтересовался Антон.

— Он самый, — подтвердил бывший главнокомандующий.

— Если появится Гвидо, стреляю я! — заявил Антон. — Кстати, Конь, ты, случайно, не видел Золу? Она должна была вчера вернуться из командировки. Я звонил и по АТС-один, и по пейджеру. Не отвечает.

— Мне кажется, она там, — кивнул в сторону особняков Конявичус, — но я не уверен. Четырнадцать!

— Даже если их будет сто четырнадцать, — сказал Антон, — ты ничего не изменишь. Нас всех убьют, если мы отсюда не выберемся. -

— Вероятно, — не стал спорить Конявичус, — но пока у тебя в руках винтовка, этот процесс можно не только растянуть во времени, но и извлечь из него некоторое удовольствие. Была такая старинная тоталитарная песня, — вдруг вспомнил он, — сейчас ее, наверное, распевают хором в Антарктиде: «В руках у нас винтовка!»

Слеза зашла Конявичусу в тыл, мрачно встала там в удобном для стрельбы положении. Антону не понравился злой нетерпеливый блеск в ее глазах. «Она сотрудница СБ, — подумал Антон, — пристрелит и не чихнет!»

— Так нельзя, Бернатас, — заторопился Антон, — какое, к черту, удовольствие? Это удовольствие не идет в сравнение с удовольствием остаться в живых.

— Для тебя, Антонис, главное удовольствие в движении, я знаю, — сказал Конявичус. — Ты — классический и законченный тип дезертира! Пятнадцать!

Глаза у Слезы мало того что блестели, они еще и сузились — она напомнила Антону Кан. Слеза терпела из последних сил. Антон подумал, что, если он немедленно не договорится с Конявичусом, дело плохо.

— Мы теряем время, Конь! — в отчаянье прошептал Антон.

— Теряешь время ты, Антонис, — скосился на него от прицела Конявичус. — Он за будкой у стены. Лети.

— Вот как? — удивился Антон. — А мы не видели.

— Мы подошли с другой стороны, — подобрела Слеза.

— А ты, Конь? — спросил Антон.

— Шестнадцать! Ах ты… Промазал? Нет, ранил! Нет, мимо… Антонис, ты перестал приносить охотничье счастье, — положил винтовку Конявичус. — Что бы я тебе сейчас ни сказал, Антонис, все это уже кто-то кому-то когда-то говорил. Я полагаю, в мире в общем-то не осталось ничего не сказанного. Поэтому я буду краток, Антонис: прощай, я остаюсь.

Слеза обрадованно шагнула к лестнице.

— Почему, Конь? — спросил Антон.

— Антонис! — заорал бывший главнокомандующий. — Ты занимаешься умножением слов без необходимости! Убирайся, или я пристрелю тебя! — Зеленые выпуклые глаза Конявичуса вдруг сделались белыми и впалыми, как если бы он уже умер и проплавал некоторое время в реке.

— Счастливо, Конь, — Антону хотелось обнять друга. Он не сомневался, что они больше не увидятся. Но кричащий белоглазый, жаждущий смерти Конь был безумен. Или, напротив, нормален. Наверное, безумен был Антон, цепляющийся за жизнь. — До встречи, Бернатас!

— В лучшем из миров, — неожиданно спокойно закончил Конявичус, как бы на мгновение исцелившись от безумия.

Спускаясь, Антон услышал его торжествующий вопль: «Шестнадцать!»

…Как ни странно, взлететь удалось довольно легко. Никто не мешал, не стрелял, не дырявил вертолет. Только неизвестно откуда взявшийся размахивающий руками литовец, а может, врекомупровец возник внизу, но мгновенно уменьшился в размерах, потерял всякое значение, как, собственно, все, что осталось внизу.

Некоторое время Антон не вполне понимал, как и куда летит вертолет. Но постепенно, двигая штурвалом вправо-влево, вверх-вниз, уяснил.

— Посмотри пулемет, — велел Слезе, — наверное, придется стрелять.

— С превеликим удовольствием, — она деятельно занялась пулеметом, жадно уставясь вниз, явно высматривая цель.

Но цели не было.

Антон бросил вертолет в боковое пике, так что застонали ржавые болты в фюзеляже. Перед самым выщербленным асфальтом, когда Слеза в ужасе закрыла глаза, выровнял машину, с ревом пустил по дуге, а потом снова вверх.

— Летаешь, как птица, — перевела дух Слеза. — Я, конечно, стреляю не так хорошо. Видишь трубу?

— Трубу? — удивился Антон.

Действительно, на крыше одного из дальних домов виднелась кирпичная труба. Попасть в нее из пулемета представлялось задачей трудновыполнимой. Но прежде чем он успел высказать эту мысль Слезе, она схватилась за пулемет и… разнесла трубу в оранжевую пыль. Крыша сделалась ровной, как тарелка.

— Мы с тобой лучший экипаж в вооруженных силах провинции «Низменность-VI, Pannonia», — сказал Антон.

— Бери выше, в федеральных войсках Центризбиркома! — усмехнулась Слеза.

Между тем неведомая сила завернула вертолет на второй круг над площадью. Антон вдруг понял, что никогда больше не увидит этого города: проваленных крыш, трущоб, радиоактивной светящейся реки, гигантских реклам «Богад-банка», особняков с бассейнами в правительственном квартале, где ему так сладко жилось, да, знать, не судьба. Не увидит не потому, что улетает, а потому, что ничего этого скоро не будет.

Вне всяких сомнений, мир был плох. Однако нельзя было вот так взять его и уничтожить, переписать как страницу, населить новыми людьми, а прежних убить, сжечь, закопать в землю, как если бы их никогда и не было. «Все существующее, — тупо подумал Антон, — имеет право на существование. Никто не имеет права уничтожать живое». Это была в высшей степени спорная мысль, в сущности, оправдывающая уродство и зло. Она была подобна замкнутому кругу: делала Антона бесконечно слабым в настоящем времени и — сильным в каком-то неопределенном смысле, во времени, которое никогда не наступит. Замкнутый круг был достаточно мал и крепок, чтобы ломать посредством сжатия отдельно взятые черепа и в то же время вселенски, звездно велик, чтобы разглядеть его концы и начала. Это и был мир Божий: трещащие в круге мироздания черепа. Душа, разум как бы выхватывали из непознаваемого круга законы, вернее, то, что казалось законами. Однако всякая попытка внести те законы в круг трещащих черепов оборачивалась для этих самых черепов чем-то неизмеримо более ужасным. Слабость была налицо, слабость представала злом. В то время как сила, к которой ежечасно, ежеминутно возносили свои молитвы миллионы несчастных, была воинствующе-умозрительна, как свет космической звезды, которая неизвестно — жива или давно угасла?

Мир был бесконечно гнусен, но слезы по миру застилали глаза.

Взгляд Антона упал вниз — на выщербленную центральную площадь. Он увидел Конявичуса, в гордом одиночестве бегущего по асфальту с оптической винтовкой наперевес. Он бежал к бетонному забору ближайшего к нему особняка и что-то кричал. Занимавшие особняк врекомупровцы поднялись на забор и в изумлении смотрели на обезумевшего бывшего главнокомандующего.