Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография - Арсений Александрович Замостьянов

со товарищи к правому крылу троцкистов. Без этого хода никакого Большого террора не получилось бы. Только Троцкий мог стать «полюсом зла» в быстро зарождавшейся советской мифологии. Остальные потенциальные оппоненты, начиная с Зиновьева и заканчивая Рыковым, были для этой позиции слабоваты. По разным причинам. Кому-то не хватало славы, всенародной известности, внешнего блеска. Другим — идейного авторитета. Третьи слишком часто и легко проигрывали в политической борьбе — тому же Сталину. Рыков? Конечно, он не мог стать в массовом сознании главным отрицательным героем эпохи. Его можно было представить двурушником, предателем, который покусился на суверенное развитие Советского Союза, но — только под косвенным руководством главного тарантула, Троцкого. Слишком уж не походил Рыков, в котором привыкли видеть хозяйственного руководителя, на создателя политической антисистемы. Поэтому закадровая фигура Троцкого оставалась важнейшей во время всех московских процессов. Он годился в «демоны революции». И Сталин, и Ежов, и Вышинский не могли не видеть натяжку в этой системе аргументов, хотя и могли искренне верить в тактический союз правых с Троцким. Но — парадокс! — только такой сюжет, по их мнению, мог убедительно и грозно прозвучать на весь мир.

В тот момент Ежов сосредоточил в своих руках немалую власть, одновременно оставаясь важной фигурой в ЦК и получив лубянскую вотчину. Но к власти привыкают быстро, и он постарался не упустить своего шанса, круто взявшись за дело. Делом яростного ежовского честолюбия было — довести все громкие дела до суда и до самых строгих приговоров. Для достижения этой цели он готов был нажимать на любые рычаги, не опасаясь даже испортить отношения с влиятельными представителями сталинской группы, поскольку заручался стратегической поддержкой генерального секретаря.

Нарком решил отличиться, полностью очистив государственный аппарат от всех неблагонадежных — да еще с солидным запасом, для верности и эффекта. «Рыкова — бить» — такая запись сохранилась в записной книжке Ежова. Определение задачи, которую Ежов не считал самой простой, памятуя, что Рыкова, из лидеров «правой оппозиции», дольше всех сохраняли на высоких постах. Вынуждены были сохранять. Ежов привык видеть Алексея Ивановича в ореоле власти, председателем Совнаркома, исконным кремлевским жителем. Относился к нему с пиететом, а может быть, и не без зависти. И вот Рыков превратился в ничто, а точнее — в мишень. И Ежов начал усиленно собирать на него показания, которые должны были высветить тайную деятельность Алексея Ивановича как многолетнего тайного противника советских порядков, начиная с первых дней революции. Работал Ежов энергично, все шестеренки в его системе крутились исправно.

Непросто было доказать, что Рыков активно руководил «вредителями». Этот тезис не подтверждали даже ключевые показания, полученные Ежовым. Но там, где не хватало фактов, он научился использовать патриотическую риторику.

Лыком в строку встали и показания одного из доверенных секретарей Рыкова — Бориса Павловича Нестерова, который признался, что участвовал в тайной организации правых. Алексей Иванович доверял ему, а Нестеров поведал в том числе и о том, как, после отставки Рыкова с поста предсовнаркома, Нестеров, работавший в Свердловске, навещал бывшего начальника в его квартире: «Рыков не щадил красок, чтобы представить дело таким образом: практическое осуществление политики партии подтверждает наш прогноз; в области индустриализации больше разговоров об успехах, чем самих успехов, кричим о том, что много понастроено заводов, но заводы эти не работают». В еще более мрачных красках Рыков, по словам Нестерова, описывал положение дел в сельском хозяйстве и в партии. В результате они приняли решение «бороться с партией всеми методами»[184], включая террористические. Рыков на очных ставках сопротивлялся, называл Нестерова «больным головой», обращал внимание, что он говорит только о критике политики партии, но ни одного примера террористической деятельности не приводит. Действительно, это звучало малоубедительно. Ежов рассчитывал на широкий круг свидетелей обвинения, на массовость признаний. Стенограмму этой очной ставки читал Сталин. Вряд ли его могли в чем-то убедить хлипковатые нестеровские показания. Разве что вместе с другими деталями мозаики.

Показания против Рыкова дала и его верная многолетняя помощница Екатерина Артёменко, которую близкие наркома считали «членом семьи». Нет, Рыков, тертый политик, с юных лет умевший общаться с полицией, был достаточно толстокожим человеком. Ранимый не устоял бы в Совнаркоме до 1936 года. Но признания Артёменко порядком надломили его. Она сообщала, что Рыков велел ей и ее супругу выслеживать автомобиль Сталина, то есть — готовить покушение на вождя. Это выглядело абсурдным: в то время маршруты Сталина были известны слишком многим в ЦК, почти всем кремлевским жителям… Катерине перевалило за пятьдесят, и она, ушлая держательница салона, должна была понимать, что даже сотрудничество со следствием не гарантирует ей свободу и жизнь, но — боролась за жизнь. Между тем именно Артёменко относилась к тем сотрудникам Рыкова, которые в конце 1920-х видели в нем лидера и во многом формировали круг общения правого оппозиционера. И Алексей Иванович не мог не вспомнить, как часто Екатерина — гостеприимная хозяйка и обаятельная женщина — клялась ему в преданности. В середине двадцатых она ощущала себя одной из королев Москвы. Проницателен Беранже: «Вельможи случая искали // Попасть в число ее гостей; // Талант и ум в ней уважали. // Подайте ж милостыню ей!»

Но самой боевой, пожалуй, вышла очная ставка с Сергеем Радиным. Когда-то Алексей Иванович симпатизировал этому исполнительному работнику, «красному профессору», грамотному молодому экономисту, который, помимо прочих достоинств, умел подольститься к начальству. К тонкому, продуманному подхалимажу (если он действительно тонок) не остаются безучастными даже опытные руководители. И вот именно Радин стал «козырем» обвинения в противостоянии с Рыковым. Алексей Иванович пошел в контратаку. Не без раздражения он дал показания, в которых рассказал, как этот человек заявился к нему в 1932 году с упреками, сетуя, что Алексей Иванович отказался от политической борьбы, что он ведет себя пассивно, бездействует. Радин при этом выглядел «эмиссаром некой организации». Рыков попытался именно его представить если не главой заговора, то возможным представителем троцкистов, старавшимся перетянуть на свою сторону сомневающихся. Это выглядело не слишком логично — как, впрочем, и цветастые сюжеты, которые живописал Радин.

Так, мягко говоря, наивно выглядят показания Радина, что Рыков в частных разговорах «рассказывал о Сталине в озлобленных тонах». Отрицать этого Алексей Иванович не стал. Но как легко обвинить в чем-то подобном любого человека — без свидетелей и магнитофонных записей, которых тогда еще и быть не могло. Предательство секретарей, людей, которых Рыков не считал выдающимися личностями, производило гнетущее, тошнотворное впечатление. Руки опускались, Алексей Иванович терял силы, необходимые для борьбы. И все-таки у Рыкова оставалась надежда — обратить внимание следствия на нестыковки в показаниях его бывших сотрудников. И — даже по их сведениям — получалось,