Свет мой. Том 1 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

ты, Ганс, взгляни: перед тобой тоже, Kleines Kind, женщины…

– Ja, ja. – Мотал он всклокоченной головой в знак согласия.

– А ты трясешь тут своими лозе откормленными. И тебе не стыдно, а? Уходи-ка ты отсюда… С ними… Давай, уходи к своим!.

Он бубнил себе под нос:

– Schwein mensch, schwein mensch – свинья человек (словечко «свинья» у немцев также было ходовым, в моде). – А сам с невозмутимостью продолжал истребление вшей. Не думал уходить.

Антон наседал на него. Пиявил, как мог. В отместку за его пренебрежение к жильцам, сбившимся в уголок собственного дома из-за таких паразитов-немцев. Помогали и братья. Анна ругала его. (Но Валера – реже: его, во-первых, воротило от Ганса, и он не мог даже разговаривать с ним, а, во-вторых, он был постарше, и это было опасней для него).

– Ты-то и есть настоящая Schwain. Беспонятливая. Впехался в наш дом – и разводишь грязь! Ну, чего расселся?! Уходи, говорят тебе, отсюда по-хорошему! А то офицеру твоему пожалуемся. А он рявкнет на тебя, – и, подражая манере оккупантов в обращении c населением советским, Антон даже вскрикивал на солдата (отдавал ему должок): Raus! – Вон! Wollt ihrantworten!

– Сейчас же отвечать! – И даже грудью ребятишки напирали на него, рассевшегося.

И слышали в ответ только угрюмо-невнятное бормотанье и ругательства почти обреченного.

Свои-то невзлюбили его тоже, чурались его; видимо, они уже смотрели на него, как на погибшего, хотя и сами превратились в ущербные убожества, равнодушные ко всему. Без капелюшки человечности. Ведь ни газет, ни книг, и ни радио у них не было.

Да, этот зяблый (но не зима доконала его), умопомрачительно копотливый Ганс являл собой как бы истинную прозу жизни немецкого солдата на Восточном фронте: ходил – не ходил, слушал – не слушал, говорил – не говорил, существовал – не существовал, жевал – не жевал. Да он и ел-то как если бы мух гонял с грязного котелка с гороховой похлебкой. То есть, почти покойник, бесплотное существо. Живой труп. Еще жалчее и беспомощнее товарищей, он, например, перед выходом наружу, на работу не мог даже завязать свою кепи под подбородком. Просил это сделать Наташу: она меньше донимала его. Наташа потом, потом, полыхнув взглядом, наотрез отказалась: он надоел и опротивел донельзя. Тогда немец, молча полез с этим к Валере; но гордый Валера оскорбившись, с брезгливостью отталкивал его и кричал, и плевался:

– Нет! Нет! Не подходи! Тьфу! Я к тебе не лезу, и ты ко мне не лезь.

И Антон тоже отворачивался демонстративно, закладывал руки за спину.

Ну, беда! Бойкот! В конце-концов насупленный, пыхтящий Ганс обращался милостиво к Анне. И она иногда снисходила – завязывала ему тесемки кепи, чтобы он больше не скулил по-свински, а выметался поскорей со своей оравой на улицу – без них-то все почище воздух станет в избе, можно будет маленько вздохнуть.

Кажется, более чувствителен и восприимчив Ганс был только к холоду, которого боялись все немцы; когда нарастали у него (от мороза) на соответствующем месте – под носом-сосульки точно две хрустальные возжи, – он, мороженая кочерыжка, притаскивался опять в избу отогреваться. Сутулясь и скорчась, скрючив пальцы рук и колотясь, еле-еле лопотал:

– Es ist kalt. Es ist kalt. – И лез погреться к натопленной русской печке.

– Впрочем, все солдаты не геройствовали перед стужей: озябшие, приползали в жилье греться. Наощупь в темных сенях долго нашаривали ручку двери, бранились. И вот вваливались в кухню, смеша своей посинелостью и мелкой дрожью. Поделом им!

Они не считались ни с чем, не церемонились ни с кем. И у них не болела никогда душа.

Во время последующей с Гансом стычки, только что он, обнажив свой костлявый торс и развернув бельишко, засел на излюбленном месте в кухне за вшивую экзекуцию, сюда неожиданно заявился знакомый малорослый офицер. Антон, находясь в возбужденном состоянии, со смелостью сказал вошедшему, что это, посмотрите, непорядок – что делает солдат: здесь же малые, мы все живем… Как же можно позволять себе такое?.. Однако Ганс не сник под холодным офицерским взглядом, а сам стал что-то доказывать, тыча рукой в валявшийся на полу солдатский ранец с рыжим верблюжьим мехом и затем и на братьев. Что такое?.. Где-то – где-то ребята сообразили вдруг: да он перед офицером-то обвинял их в том, что они якобы стащили у него кусок сыра и съели! Очумел совсем! Разумеется, офицер нацистский уже ощерился и вылупился на ребят. Подступил с допросом:

– Was?! Партизанен?! – Вновь за старые обвинения…

По-ребячьи бунтовали обвиненные задиристо, галдели, защищаясь.

– Нужен нам твой вонючий сыр! И задаром не возьмем.

– Гляди, еще и пустобрех! Сам потерял, а теперь потерянное ищет!

– Сидел бы в своей Германии – чего полез сюда? Обвинять нас в воровстве, когда сами все позахватали, все разворовали, всю Европу?!

Анна горячилась, вступившись за детей, руки прижимала к груди. Наташа что-то говорила по-немецки. На шум из передней выползли солдаты. И, хотя они недолюбливали своего собрата, сейчас они также дышали злобой, уже брызгали слюной, ополчаясь против хозяев. Чиновный нацист пуще гневался и расходился.

И тут невероятное, или нечто примечательное, появилось так вовремя, что нападавшие все, увидев это, одновременно затихли, как завороженные: из-под глубоких нар, на которых ребята обычно спали, мягко, царственно и по-хозяйски вышла серая кошка Мурка с целехоньким куском сыра в зубах! Она шагом вышагивала в наступившей тишине вдоль беленой печки. И никто не останавливал ее. Спустя мгновение, опомнившись, Антон рванулся к ней и успел выхватить из кошачьих челюстей нечестную добычу. Топнул ногой:

– Брысь!

Протянув злополучный кусок сыра Гансу, положил его перед ним на табуретку:

– Твой? Узнал?

Ганс лишь утвердительно качнул головой. На большее его не хватило.

– Бери! И не теряй. Тогда и найдешь у себя…

Желтолицый офицер сердито что-то проворчал, повернулся и ушел. Нешуточный переполох сразу улегся. И все опять остались при своих же интересах.

Так и шло житье-бытье. Одно вытье.

Немцы пока возводили свои укрепления.

XVIII

Анне зримо запомнилось следующее. Завечерело, и выясняло на мороз; на заходе чернелись по-крокодильски вытянутые тучи с пастями и рдяными закраинами.

Она будто вкопанно стояла на пригорке деревенском, между прочим смотрела на перемещение и сталкивание этих разошедшихся туч и видела вместе с тем на воске сходящихся и расходящихся дорог, среди фиолетовых сугробов и густевших пятен построек, надвиженье на себя беспорядочной массой помраченно-усталого ига сверхлюдей-немцев. Были они, конечно же, потрепанно-побитые и очень удрученные и замкнутые. И – словно сонные или неживые – водили обындевелых короткохвостых лошадей