Какой простор! Книга первая: Золотой шлях - Сергей Александрович Борзенко

«Почему я пошел в бандиты? Мне двадцать лет, я учился в гимназии и в походной сумке возил исчерканные карандашом книги Бальзака, взятые в имении Змиевых. Двести десятин отцовской земли? Но зачем мне они? Какой из меня хлебопашец?»

Но, размышляя, он должен был сознаться себе, что дрался с красными именно за эту землю, за свое прибыльное место в жизни, за власть, которую ему давала земля и которую полюбовно не вернут ему ни паровозники Чарусы, ни сталевары Макеевки, ни горловские шахтеры, ни собственные его батраки. Думая о хаосе, в котором он жил, Микола приходил к выводу, что неудавшийся расстрел его остался самым сильным впечатлением жизни и окончательно сформировал его как человека. Никогда он не простит красным своего страха и бессилия, пережитого у края могилы, так же как и ему никто не простит всех, кого он замордовал и забил шомполами насмерть. Эта мысль обрадовала его, она как бы осветила его положение. Надеяться на пощаду не приходилось. Он не верил объявлениям коммунистов об амнистии для тех, кто явится добровольно. Оставалось только бороться до конца.

Люба взбиралась на печку, садилась ему на грудь и задавала один и тот же вопрос:

— О чем ты думаешь?

Этот вопрос всегда заставал его врасплох. Микола слезал с печки и, ничему не удивляясь, принимался ходить по хате, рассматривая бесчисленные фотографии Тихоненко, украшавшие сыроватые стены; фольговые ризы на широких иконах; аляповатую праздничную посуду в шкафу. Хата отдаленно напоминала этнографический музей, виденный им в Екатеринославе, все вещи здесь рассказывали о том, как хозяева живут, спят, едят, одеваются.

На одном снимке хозяин Каллистрат был снят в форме гвардейца. Нелепая высокая шапка с белым султаном еще более увеличивала его богатырский рост. Стройный, широкоплечий, с растопыренными усами, он имел геройский, невозмутимый вид. Этот снимок всегда вызывал на губах Миколы улыбку. Ему вспоминалась ночь перед расстрелом. Тихоненко крупными, бугаиными шагами бегал по сараю, засыпанному сенной трухой, и успокаивал себя словами, слышанными от казаков на фронте: «Пока я есть — смерти нет, смерть придет — меня не будет». А потом, перед самой казнью, забыл эти умиротворяющие слова, испугался.

Другое дело механик Иванов. Он и перед казнью оказался на высоте и, трезво оценив свое положение, бежал, воспользовавшись его услугой.

Почему-то из людей, виденных за последнее время, больше всех запомнился Тихоненко, хотя раньше он казался замкнутым, незаметным. Когда их вели на расстрел, Каллистрат споткнулся на улице о подкову, поднял, повертел в руках, положил ее в карман. Жена его потом вынула подкову у него из кармана, прибила ухналями к порогу — на счастье.

Думал он о Тихоненко с нескрываемой ненавистью. Никак не мог примириться с мыслью, что этот неотесанный мужик — отец Любаши, и ревновал к мертвому.

Микола стал замечать, что Меланка становится скупее. С каждым днем все больше обнажалось ее жадное нутро. Она жалела молоко не только для Миколы, но и для себя, для Любы. Молоко скисало, и его приходилось выливать свиньям. Меланка стала запирать шкаф, в котором стоял графин с самогоном, и даже хлеб прятала в железом обитую скрыню. Как-то она сказала в сердцах:

— Кто ты мне? Ни муж, ни работник.

Все это бесило Миколу. И в то же время его влекло к этой умной, расчетливой женщине, в которой он угадывал родственную себе натуру. А тут еще тоска. Он подходил к окнам, отодвигал горшки с геранью. Манила к себе вольная земля, чистое небо. К черту бросить все страхи, уйти в поле и бродить бы там с утра до заката?

Однажды вечером, когда Меланка доила корову, в хату вошли двое в шинелях, с красными звездочками на картузах. Но Микола сразу признал в них махновцев.

— Здравствуйте! — сказал первый. — Я Гриценко, по прозвищу Окаянный. Наверно, слыхали.

Второй, не здороваясь, вытащил из кармана шинели бутылку, ударил в донышко широченной ладонью, выбил пробку, залил вспененным самогоном клеенку на столе.

— А де ж кума? — спросил Гриценко и, не дожидаясь ответа, вышел во двор, больно ударившись головой о притолоку.

Второй махновец внимательно оглядел Миколу, сказал:

— Так вот ты какой, Федорец!

— Что вы! Моя фамилия Остапенко.

— Брось дурить, мы люди свои. Я ж видал тебя в бою, на тачанке за пулеметом. Ничего плохого сказать о тебе не могу, человек ты храброго десятка. Такие нам нужны.

«Кому это?» — хотел спросить Микола, но не спросил, рассчитывая, что махновец сам о себе расскажет.

Со двора вошла Меланка с дымящимся подойником, а следом за ней Окаянный.

— Ты бы нам солоного кавунчика вынесла, огурчиков, капустки. У меня, как у бабы на сносях, душа соленого просит, — тоном хозяина, словно не просил, а приказывал, сказал Окаянный и сел на лавку под божницу, едва не толкнув лохматой своей башкой голубенькую лампадку.

Меланка внесла соленья, достала круг домашней колбасы, покрытый салом, присела на краю лавки, приветила:

— Куша́йте на здоровье.

— Ну, кума, как живешь?

— Живу погано. Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик.

Окаянный разлил самогон по чаркам.

— Дайте закрашу, у меня наливка вишневая есть. — Меланка поднялась, оправляя на себе ворох спидниц, но второй махновец придержал ее тяжелой рукой.

— Не надо, кума. — Высоко поднял он чарку, повернул заросшее лицо к Федорцу. — За твое здоровье, Микола!

— Почему же за мое? — удивился Микола и даже чарку поставил на стол.

— А потому, что пришли тебя просить. Собираем силы против коммун всяких да разверсток. Хотим стать под твое начало. Ты по махновскому чину самый старший середь нас.

Микола выпил, закусил хрустящим на зубах огурцом. Сняв с колен Любу, он не спеша ответил:

— Устал я. Да и какой из меня атаман! — Поглядел в звероватое лицо Окаянного. — Вот Гриценко этот чин больше к лицу. Да и ни черта из этой организации не выйдет. Народ против нас, а против течения не поплывешь. — Последняя фраза ему понравилась, он повторил: — Против течения далеко не поплывешь.

Дыша жаром и хмелем, к нему наклонился Окаянный. В усах его запутались огуречные семечки.

— Что ж, по-твоему, за дурняка землю им отдавать?

— Сила у них. Народ на их стороне, — уклончиво сказал Микола.

Сидел он чинно, говорил сдержанно, и это не нравилось махновцам. Они все чаще наливали в стаканы, пили, не пьянея. Кум Тихоненко ел много, рот у него был маленький, словно у окуня. Он завел было песню, но Меланка испуганным шепотом остановила его. Кум хвастливо заметил:

— Красных в селе нет. Одна милиция. А что сделают пять милиционеров супротив