Последнее лето - Елена Арсеньева

– Отвяжись, – буркнула мрачно Милка-Любка, –не я в доме старшая, не мне за сестру решать. У дяди Поли спрашивай, он за нас,девок, ответчик.

– Ну, – зареготал Мурзик радостно, – колитак, за Поликарп Матвеичем дело не станет. Он меня как родного любит и отдастза меня Верку с дорогой душой. Да я его прямо сейчас и спрошу!

«Мурзик – он и есть Мурзик, – снова начала злитьсяМилка-Любка. – Играет с девичьим сердцем, как кошка с мышкой. Ишь,разыгрался-разгулялся!»

– Погоди, куда ты валишь! – Она еле успеласхватить за край пиджака Мурзика, который уже ступил на крыльцо. – Немешай дяденьке, клиентка у него.

– Кто? – изумилась мудреному слову Вера, да иМурзик глаза свои синие, бесстыжие вытаращил. Ну а Милке-Любке то слово быловполне привычно: кто в «Магнолию» валом валил? Да клиенты же, конечно. Ну аколи баба, она, значит, клиенткой зовется.

– Занят он, вот и весь сказ. Присядь да обожди, а лучшесемечек нам с Веркой купи, я-то вон все свои просыпала, – сказалаМилка-Любка и удивилась: – Батюшки, а куда же семечник подевался? Только чтобыл здесь!

– Надо быть, по нужде отошел, – догадалсяМурзик. – Ну что, девушки, кваском вас напоить покуда?

– Давай, расщедрись, – согласилась Милка-Любка иобернулась к сестре, все еще сиявшей бессмысленно-счастливой, мечтательнойулыбкой: – Да не лыбься ты, Христа ради! Плюнула бы давно на этого… – Онавовремя прикусила язык: ох и словцо едва не сорвалось с губ, ох и словцо,соленое до горечи!

– Да не могу я, ты же знаешь, что не могу, –пробормотала Вера, по-прежнему сияя, так что было непонятно, чего же она неможет: то ли перестать улыбаться, то ли разлюбить Мурзика.

А впрочем, чего тут непонятного? Все понятно, да еще как!То-то и худо, ой худо!

Милка-Любка неприязненно взглянула на Мурзика, которыйсамодовольно посматривал на Веру:

– Ты вроде за квасом собирался? Ну так иди, чегостоишь…

«Вот гад, ну не нужна ведь Верка ему ни на что, нет же,довольнехонек. Все равно ему, кто его любит, лишь бы любили, сукина сына. Ох,беда с ними, с красавцами!» – вздохнула Милка-Любка, посторонившись и пропускаяМурзика вперед. И вдруг увидела барышню, которая выскочила из-за угла и несласьк ним сломя голову.

Странная она была: юбка наперекосяк, кофта криво застегнута,сама простоволосая, стриженая, глаза коричневые, лупастые, а рожа совершенносумасшедшая.

Мурзик при виде ее замер, коротко присвистнул и сдвинулкартуз на затылок:

– Какого чер…

И осекся, потому что барышня, добежав до него, резкоостановилась и шепнула… нет, как бы крикнула шепотом:

– Виктор, уходите! Это был не продавец семечек, а агентсыскного! Это Охтин, я его знаю! Спасайтесь, пока его нет! Скажите Павлу, чтоя…

Она не договорила. Мурзик вот только что стоял здесь – ивдруг его не стало.

Милка-Любка, ничего толком не понявшая из слов сумасшедшейбарышни, изумленно оглянулась. Да вот же он, Мурзик, – улепетывает поКанатной так, что пятки сверкают и земля дрожит! С чего он чесанул-то? Неужтовсерьез какую-то чушь принял? Ох и трус, оказывается! Полюбуйся-ка, Верка,каков твой красавчик заяц, оказывается!

А это что такое? Что еще за новости?

Землекопы ни с того ни с сего пошвыряли свои заступы икинулись наперерез Мурзику, отрезая его от проулков и проходных дворов. В рукаху них… Батюшки мои! Оружие! Револьверы!

Мурзик заметался, кинулся обратно, но тут из своей будкивыскочил квасник, и у него тоже был револьвер.

Что деется, Господи всеблагий…

– Осторожно, товарищ Виктор! – завизжаласумасшедшая барышня.

– Не стрелять! Живым брать! – раздался яростныйкрик, и Милка увидела продавца семечек, выбежавшего из-за угла. С ним рядомтопотали двое городовых, одетых уже по-летнему, в серые коломянковые мундиры,перехваченные ремнями, с шашками на боку и «смит-вессонами» в руках.

– Свисти! – скомандовал продавец семечек – как,бишь, назвала его сумасшедшая барышня? – попыталась вспомнить Милка-Любка.Ах да, Охтин… агент сыскного Охтин… А ведь она не такая уж и сумасшедшая, табарышня, кажется… – Свисти!

Один городовой поднес к губам свисток. Раскатившая трельотшибала разум и обездвиживала. Мурзик замер, крутанулся на месте и вдруг, лютонабычась, кинулся прямо к Охтину. Сунул руку в карман, что-то просверкнуло ввоздухе… Охтин схватился за левую руку, шатнулся, упал на колено. Опятьпросверк – свист оборвался – рядом с Охтиным рухнул городовой. Дернулся,повозил в пыли ногами – и замер. Из горла его торчал нож с короткой рукоятью.

– Берегитесь ножей! – крикнул Охтин срывающимсяголосом, зажимая раненую руку правой, в которой неловко сжимал револьвер.

– Уйдет! – заорал какой-то «рабочий». –Уйдет! Дозвольте стрелять, ваше благоро…

В воздухе снова просверкнуло, и квасник, оказавшийся ближевсех к Мурзику, повалился наземь с ножом в горле.

– Ну, сволочь! – хрипло выдавил Охтин, с трудомподнимаясь. – Ну, получи, коли так!

Он выстрелил.

Стриженая барышня с воплем кинулась под крыльцо. Милка-Любкаи Вера вцепились друг в дружку и завизжали.

Охтин потерял равновесие и снова упал на колени, едва невыронив револьвер.

Мурзик остановился и повернулся к Охтину. Глаза егосмеялись.

Вскинул руку, готовясь резким взмахом выбросить нож, каквдруг сзади выстрелил один из «рабочих». Он промахнулся, однако у Мурзикадрогнула рука, и нож вонзился в березовый ствол чуть левее Охтина.

Мурзик коротко, злобно взвизгнул.

Вера вдруг резко оттолкнула Милку-Любку, побежала к Охтину,простирая руки:

– Не надо! Не стреляйте!

– Все выкинул! Пусто, гад? – крикнул Охтин,вскакивая в нежданном приливе сил. – Руки вверх, полиция!

Мурзик только хохотнул, выхватывая из-за пазухи еще одиннож.

Выстрел!

И в это самое мгновение Вера оказалась между Охтиным иМурзиком. Дернулась, замерла, вскинула руки к горлу… Милка-Любка увидела ееизумленное лицо, перепачканное желтой одуванчиковой пыльцой…

Мурзик взревел.

Вера упала.